— Да. А вы в какой институт хотите поступить?
— В АПИ. Хочу стать учительницей. Учительницей в начальной школе.
— Почему в начальной?
— У нас в школе была прекрасная учительница. Мы полюбили ее с первого дня. Как вошла, поздоровалась, ласково так, приветливо, так и приковала нас к себе… Матерей иных так не любят, как мы полюбили нашу Амину. И с тех пор как подумаю, кем стать, так ее вижу. Строгая, седая, в очках… И десятки доверчивых чистых глаз смотрят на нее неотрывно: ведь она открывает им неведомый мир знаний, ведет их в жизнь… — Афет вздохнула. — Конечно, мама хочет, чтобы я стала врачом. Ослушаться ее — грех, а душа к медицине не лежит. Что делать, пока не решила, но стать учительницей — моя мечта. Хочу быть такой, как Амина-ханум… Во всяком случае, хочу быть похожей на нее.
Слушая Афет, Бахман улыбался.
— Чему вы улыбаетесь?
— Не могу вас представить такой…
— Какой?
— Ну, седой… и в очках. Необязательно учительнице быть такой… Я представляю, как через пять-шесть лет в класс входит хорошенькая девушка лет двадцати трех, и детям кажется, что перед ними богиня…
На этот раз улыбнулась Афет. Слова парня маслом разливались по сердцу Афет. Даже уверенные в своей красоте девушки любят, когда им кто-то дает понять, что они красивы.
Бахман в своем воображении представлял Афет и врачом, и учительницей. И приходил к выводу, что лучше бы ей быть врачом, это ей больше подходит: в строгом белом халате и белой шапочке она выглядела бы, наверное, еще лучше, чем с мелом в руке у доски. Может, ей на роду написано быть врачом? Вот ведь как она рвалась помочь медбрату. Кто боится одного вида крови, кого передергивает от страха при мысли, что надо прикоснуться к ране, тот врачом не станет.
— Значит, старой меня представить не можете?
— Не могу. Сейчас вам о старости и загадывать не надо. А вот будь я на вашем месте, послушался бы тетю Гури…
— Советуете подать документы в мединститут? Даже если я исполню желание мамы и получу диплом, мне придется искать себе другую работу. У меня не хватит выдержки и терпения на больных, ведь каждый будет на что-то жаловаться, чего-то просить, и так — один за другим, изо дня в день, в сущности, одно и то же. А с детьми, мне кажется, я никогда не устану.
— А я вот вспомнил ту ночь… вспомнил и подумал, что вы наверняка станете медиком.
— Ну, оказать первую помощь пострадавшему, перевязать рану каждый должен уметь…
— Уметь — не главное. Главное — хотеть.
Афет поймала на лету лист чинары; похожий на раскрытую ладонь, он хотя и пожелтел, но еще не ссохся, не увял и был очень красив. Взяв его за черешок, Афет помахивала им как веером.
— В ту ночь мама очень расстроилась… Она сердечная женщина. Все время говорила о вас. Бедному всегда, говорит, ветер навстречу. Ни за что ни про что парень пострадал. Хотел защитить старика. И вот пожалуйста… Одним словом, моей маме такие, как вы, нравятся… Он, говорит, не такой, как эти проходимцы у нас в тупике; спасибо матери, что воспитала такого сына. — Говоря, Афет взглядывала на Бахмана, чтобы узнать, какое впечатление производят на него ее слова. — Я не раз слышала, что и Гюляндам-нене вас хвалит…
Бахман смутился. Может быть, для того чтобы выйти из положения, он осторожно взял Афет за руку и понюхал желтый лист чинары, как цветок.
— Лист чинары не имеет запаха, — сказала Афет. — Вот у нас есть герань, она хорошо пахнет.
— Я знаю, что лист чинары не пахнет, а почему-то захотелось понюхать, ответил Бахман, а сам подумал: «Что я делаю и что говорю?» — У нас в районе много чинар. Одна растет прямо перед нашей дверью. Бабушка говорила, что ее посадил еще мой прадед…
— О-о…
— У нас растут такие чинары, возраста которых никто не знает. Посажены, может быть, двести, триста лет тому назад…
— В семнадцатом веке?! Я таких чинар не видала…
— Увидеть их — не проблема. Вот доживем до каникул и, если желаете, поедем к нам в район, много любопытного увидите, и чинары тоже.
— Это очень далеко?
— И поездом, и автобусом можно за один день обернуться туда и обратно. А если решитесь поехать, в тот же день возвращаться не придется, у нас гостей любят…
Лист чинары, которым беззаботно помахивала Афет, выскользнул из ее пальцев и упал на дорогу, по которой мчались машины. Бахман хотел было поднять его, но Афет сказала: «Не надо».
Они шли вверх по улице Видади.
Афет оказалась не такой простой, как можно было подумать сначала, но и хитрости в ней, кажется, тоже не было; во всяком случае, будь она себе на уме, как другие, ни за что не сказала бы, что Бахман понравился матери, что мать о нем говорит и с похвалой о нем отзывается, — ведь, как это часто бывает, имея взрослых дочерей, матери смотрят на парней с прицелом. Афет не такая, это чистосердечная девушка. Как хорошо было бы, если она пошла бы учиться в мединститут! Пусть не па одном курсе… С ней стоит дружить!
Бахман впервые в жизни шел с девушкой по улице вот так, запросто беседуя. В районе так не пройдешь. Там сразу возникнет переполох, поползут догадки и сплетни: дочь такого-то гуляет с сыном такого-то… Слух распространяется с быстротой молнии, и молодых людей опозорят в два счета, поэтому парни и особенно девушки ведут себя осторожно. Город, да еще такой, как Баку, где больше полутора миллионов жителей, — совсем иное дело. Тут люди друг друга не знают, знакомые могут только случайно встретиться, и кому какое дело, чья дочь с чьим сыном идут по улице? Никто даже искоса не взглянет. Как говорится, в Баку ты как капля в море. И тут из пустячного дела или поступка события не делают… Одним словом, в городе человек чувствует себя свободнее, и это нравилось Бахману. Он жалел сейчас только о том, что всякой дороге бывает конец, — вон уж показался дом, в котором живут Гюляндам, Гури, Гани-киши и другие. На пустыре перед домом, на месте разрушенных плоскокрыших домишек, соорудили овощную палатку. Сбоку от помещения кучами были навалены баклажаны, лук и арбузы, а с другой стороны громоздились уложенные друг на друга ящики с виноградом и помидорами. Перед лотком в очереди стояло множество людей. Очередь не двигалась, потому что молодой продавец в грязном халате выслушивал нотацию капитана Тахмазова:
— Тебе выделили тут уголок палатку поставить, а ты что делаешь? Не сказали ведь: займи всю эту территорию, нет? А ты весь квартал мусором засыпал, настоящий базар устроил. Ну, что молчишь?
А что говорить? Луковой шелухой были засыпаны и тротуар, и проезжая часть, и скверик.
— Что это такое, тебя спрашиваю? — наседал Тахмазов, и продавец обрел наконец дар речи:
— Ай товарищ участковый, что мне, бедному, делать, ветер же! Утром из своего кармана дворнику рубчик дал, чтобы он подмел вокруг, а шелуха опять разлетелась!
— Ну, допустим, шелуха, а на это что ты скажешь? Тут тоже ветер виноват? Капитан указал на огромные бочки, до краев наполненные гнилыми помидорами и арбузами. Скисший от жары сок сочился сквозь клепку, разливался по асфальту. В этой антисанитарии тоже ветер виноват? Тут люди ходят, женщины, дети, старики, любой может поскользнуться, упасть, сломают себе руки-ноги, ты об этом думаешь?
— Ай начальник, зачем так говоришь? Разве я не понимаю? Клянусь, только вчера вечером ребята вокруг вымыли. Бочки старые, новых не дают, здесь чистишь или убираешь — с другого боку течет…
— А почему ты эти отходы не увозишь, не убираешь, а?
— Какие же это отходы, это же деньги, товарищ капитан! Я это гнилье увезу на свалку, а кто мне поверит, что помидоры эти и арбузы испортились? Пока они тут, их спишут, уберу — мне придется платить за эти отходы как за товар! Вот завтра-послезавтра придут из нашего управления, акт составят, тогда все это можно выкинуть.
— Ладно, — уступил капитан, — делай как хочешь, а чтобы порядок был! Иначе добьюсь, чтобы палатку эту закрыли, а тебя самого оштрафую за нарушение санитарных норм, слышишь?
— Почему не слышу, товарищ начальник? Палатка не моя, лоток не мой, не отцовский, а государственный, — где скажут, там и поставлю. Скажут — выкинем, пусть выкидывают. А что касается чистоты, то я ее всегда соблюдал и буду соблюдать.
