– Понимаете, я готовлю к публикации материалы о некой секте из города… – Он назвал город ее детства. Фраза прозвучала совершенно ровно и даже как-то скучновато. Хамской ее реплики он вроде бы и не услышал. – Мне кажется, вы могли бы кое-что прояснить…

– Кто вы? – Вопрос был конечно же совершенно идиотским, она задала его чисто механически, еще не проснувшись окончательно, но уже панически, до внезапной сухости во рту, такой, что тяжело было повернуть язык, испугавшись. Она прекрасно помнила, как зовут этого журналиста…

Он вежливо представился и весело даже уточнил:

– Так как? Вам когда и где удобнее? Она отвечала заплетающимся языком, и они договорились встретиться вечером того же дня в одном из баров Хаммеровского центра на Красной Пресне.

Потом ей казалось, что кто-то переключил для нее время в совершенно иной режим, чем для всех остальных обитателей планеты – секунды включали в себя часы, а минуты поглощали целые года ее жизни, однако, будь ее воля, она бы еще замедлила ход этих фантастических часов, а то и остановила бы их вовсе. Когда до встречи оставалось три часа, она поняла, что никакая сила не заставит ее пойти. Ее интуиция говорила, кричала, вопила ей – на встречу ходить нельзя. Еще говорила ей интуиция, что за оставшиеся три часа она найдет путь к спасению. Так и случилось.

Среди множества мужчин, которых посылала ей судьба, когда на радость, чаще просто так, случалось – на беду, был некто, чье имя услужливо подсказала сейчас мудрая память. О существовании этого человека знали многие, в определенном смысле он был почти публичным политиком, однако его возможности влиять на судьбы отдельных людей в этой стране, а потом и этой страны в целом выходили далеко за рамки его официальных полномочий и были в тот момент почти безграничны. Их роман был недолгим, но доставил им обоим много приятных минут и остался жить в памяти каждого теплым, волнующим даже, воспоминанием. Они и теперь встречались иногда, и, хотя покинула их пьянящая острота страсти, он находил ее, когда хотел хороший секс совместить с тонким душевным и интеллектуальным общением. В этом смысле он дорожил ею, и она это знала.

Внушительный и неприметный одновременно лимузин с двумя крепкими парнями на передних сиденьях доставил ее на небольшую уютную дачу, почти незаметную в пышной зелени небольшого лесного пятачка, неожиданно густого и тенистого всего в нескольких шагах от ревущего потоком машин Кутузовского проспекта, спустя полчаса после того, как она набрала его телефонный номер. Он появился через несколько минут, сосредоточенный и слегка – она все-таки хорошо его знала и почувствовала это безошибочно – встревоженный поводом встречи. Он слушал ее сбивчивый, сумбурный местами рассказ молча, не перебивая и никак не выражая своего отношения к тому, что слышал. Но она видела: глаза его, небольшие, но острые и проницательные, смотрели на нее сейчас без привычного тепла и мягкой иронии, и она понимала причину этого – для него она из источника удовольствия и отдохновения превращалась сейчас в источник еще одной дополнительной проблемы к тем миллионам и триллионам других, которые он должен беспрестанно решать, а может быть, и в источник еще одной опасности и угрозы. Ей уже не было страшно, а стало как-то совсем тоскливо. Так и не сумев закончить фразу, она тихо, безутешно заплакала, закрыв лицо руками.

– Ты проходила по делу свидетелем? – Он наконец-то заговорил, и голос его звучал неожиданно мягко и даже ласково.

Она кивнула, не поднимая головы, слезы все текли из глаз. Она услышала, что он встал из кресла и сделал несколько шагов по комнате. Сейчас он уйдет. Просто молча уйдет, и все. Это действительно будет все – мне конец. Но в этот момент сильные руки подхватили ее и подняли, она близко почувствовала знакомый запах одеколона «Эгоист-платинум», который любила и сама часто дарила ему, и мокрое лицо ее уткнулось в его широкую грудь.

– Ну и все, – сказал он, прижимая ее к себе и зарываясь лицом в волосы, – проехали. Ничего такого с тобой не было, поняла, дурочка, не было. Никогда. Просто приснилось. Поняла?

– А корреспондент, он же будет спрашивать? – Она уже не плакала, но все равно вопрос прозвучал как всхлип.

– Не будет этот корреспондент тебя ни о чем спрашивать, никогда не будет, успокойся. Ты вообще его видела когда-нибудь?

– Читала. Только читала его последние… эти статьи.

– Ну и не увидишь никогда. Поняла, глупая?

Он обнимал ее все крепче, и губы требовательно скользили по ее мокрым щекам, ища поцелуя. Стремительная и сильная горячая волна захлестнула ее вдруг, как в прошлые их дни, но в тот же миг она почувствовала почти неуловимое движение его руки – она хорошо знала этот жест, – он смотрел на часы, и, очевидно, стрелки на них в тот момент сложились не в ее пользу, объятия ослабли. Он сжал ладонями ее лицо, заглянул в глаза, нежно поцеловал мокрые щеки.

– Прости, бегу. В общем, ты поняла меня – ничего такого у тебя в жизни не было никогда. Все, ушел. Звони. – Он действительно уже шел к двери, на ходу поправляя галстук.

– Спасибо.

– За что? – Он задержался на мгновенье и задержал дверь, которую кто-то невидимый уже пытался открыть с другой стороны. – Тебе спасибо, что приехала. Я ведь просто соскучился.

Спустя несколько лет в результате одного из самых сильных и трагических политических кризисов в современной истории России он полностью утратил все свои казавшиеся незыблемыми позиции, а спустя еще несколько месяцев застрелился в своем загородном особняке, всколыхнув вновь, но ненадолго, волну общественного интереса к своей личности.

Слово, данное ей, он сдержал – никто и никогда не беспокоил ее больше вопросами о том далеком прошлом, и она была совершенно уверена, что не осталось и никаких документальных его следов.

Журналист, который первым опубликовал леденящие душу истории о деятельности сатанистов в России, стал потом очень популярным и далее знаменитым, но ей так и не довелось ни разу с ним встретиться лично. Имя же его она вспомнила бы и на смертном одре.

Его звали Петр Лазаревич.

Лазаревич заболевал буквально на глазах. Блуждание по мокрой грязи под проливным холодным дождем на ветру не прошло для него даром – жестокая простуда овладевала им стремительно, коньяк и непосредственная близость к камину – он уже почти запихнул ноги в огонь – не помогали.

– Вы уверены, что не хотите какую-нибудь таблетку? – Мария уже несколько раз порывалась напоить гостя лекарством, но он упорно отказывался.

– Абсолютно. Я никогда не пью таблеток и вообще избегаю лекарств.

– Чем же вы лечитесь, или вы вовсе не болеете?

– Болею, почему же нет? А лечусь – ну-у я просто жду, когда само пройдет. И проходит, как правило, рано или поздно.

– Просто вы никогда не болели по-настоящему.

– Вас это расстраивает?

– Нет, конечно, какие глупости. Просто не будьте так безапелляционны.

– Не сердитесь, это профессиональное.

– Вот интересно, Петр, вы признаете, что профессиональная безапелляционность журналистов – блеф, не более того, и все равно вы безапелляционны даже в том, что касается несчастного анальгина.

– Ну, во-первых, я не имею права говорить о всех журналистах, я говорю только о себе. Так вот, я конечно же часто блефую, утверждая, что знаю абсолютно точно то, о чем только догадываюсь или в чем, скажем так, не до конца уверен, но это как… как грим для актера – вот похоже, или лучше даже актрисы – она, к примеру, не молода и не так уж красива, а ей играть Джульетту. И что? Она накладывает грим, и всем в зале кажется – на сцене юная красавица. Что это, обман? Нет, профессиональный прием. Вот так же и я.

– Не так же. Зрители в театре знают, что на сцене не четырнадцатилетняя девочка, и обманываются, как вы говорите, сознательно, чтобы получить удовольствие от спектакля. А ваши читатели не знают, что вы блефуете.

– Они не хотят этого знать. Потому что, если бы они хотели знать настоящую правду, а не ту красивую историю, которую рассказываю я, то им не составило бы особого труда слегка пошевелить мозгами и разобраться, что к чему. Это во-первых. Ну, а во-вторых, я ведь далеко не всегда блефую. Так, иногда, если настоящая история не так уж интересна.