Место расправы над женщиной я мог обойти стороной, но нарочно пошел мимо него, чтобы еще раз глянуть на ужасное пятно. Странно все, думал я, стоя в метре от залитого кровью камня. Ее убили здесь, видимо, размозжили череп вот этим булыжником. Брызги крови разлетались во все стороны с большой силой – отдельные капли долетели даже до скальной стены, а это не меньше трех метров. В то же время костюм, в котором была одета женщина, совершенно чист. Это я запомнил отчетливо. На пиджаке не было ни единого пятнышка. И еще: одежда ее абсолютно сухая. Не представляю, как можно было затащить труп на яхту и при этом не намочить хотя бы рукава костюма или туфли. И вообще, женщина одета явно не для морской прогулки – туфли на высоком каблуке, деловой костюм. Может быть, ее убили не здесь, а на берегу, после чего занесли на яхту и привезли сюда?

Я покачал головой, ставя под сомнение эту версию, и пошел дальше по тропе, к тому месту, где я оставил ласты и мешок с крабами. Пленникам я подарил свободу, вытряхнув их в воду. Не ожидавшие такого хэппи-энда, членистоногие сначала в изумлении таращили на меня свои перископические глаза, а потом ломанулись на глубину, расталкивая и подминая друг друга под себя. Вместо крабов в мешок я положил кроссовки, опустил его в воду и, чтобы не всплывал, придавил камнем.

Шесть километров в ластах – не то, чтобы пара пустяков, но задачка не из самых трудных. Я спиной вошел в воду, надвинул на лицо маску, сунул в рот резиновый загубник трубки и лег на воду. Джинсы и майка немного стесняли движения, но выкинуть одежду я не мог – надо же было в чем-то появиться в городе.

Я плыл не меньше двух часов и, приближаясь к выступающему в море мысу Алчак, уже едва двигал ногами. От напряжения страшно болела шея и спина, а поясница, натертая мокрым поясом, пылала огнем. Последние метры я преодолел на спине, сдвинув маску на лоб. Когда я почувствовал под ногами камни и встал на них, меня начало шатать из стороны в сторону, будто я крепко накачался портвейном. Солнце уже зашло, и пляж опустел, лишь несколько парочек прохаживались по прибою.

Я настолько устал, что не нашел в себе сил даже выжать одежду, и пошел по теплому еще асфальту, оставляя за собой мокрые следы. Чтобы не светиться в таком виде на набережной, которую шлифовали уже толпы отдыхающих, я пошел через территорию санатория ВВС, а оттуда – по шоссе, ведущему в Уютное.

Когда я открыл калитку дачи и ввалился во двор, Анна сидела на ступеньке деревянной лестницы и курила. Увидев меня, она медленно спустилась, близко подошла, почти касаясь меня грудью.

– Привет, – сказала она, с каким-то странным выражением рассматривая мое лицо. – Чего это ты такой мокрый? И босиком… Теперь так на свидания ходят?

Ее грудь часто поднималась и опускалась, взгляд все еще блуждал по моему лицу. Казалось, Анна усилием воли сдерживает себя.

– У тебя есть водка? – спросил я, не задумываясь о причине ее столь странного поведения.

– Водка? – эхом отозвалась она. – А зачем тебе водка?

Я понял, что она не была готова выслушать меня. Она пребывала во власти своих мыслей. Пока меня не было, она думала о чем-то пустом и глупом, не имеющем ничего общего с тем, что пришлось мне пережить, и я не мог воспринимать всерьез и этого напускного холодка, который шел от нее, и ее неестественно-сдержанного голоса.

Я снимал с себя мокрую одежду, стоя босыми ногами на кафельном полу душевой. Анна смотрела на меня из-за перегородки, приподнявшись на цыпочках. Меня все еще шатало и, чтобы не растянуться на полу, я держался за резиновый шланг, свисающий с бочки.

Я поднял глаза. В ее взгляде уже что-то изменилось.

– Леша дважды заходил, – сказала Анна. – Он уже целый час ждет тебя на лодочной станции.

– Анна, скажи, кто еще, кроме Леши и тебя, знает, что я был на Диком острове? – спросил я, садясь на край большой металлической раковины, предназначенной для стирки. Брюки, снятые наполовину, спутались. У меня не было сил нагнуться, и я пытался освободиться от них без помощи рук, дергая ногами.

– На Диком острове? – медленно повторила Анна. – Разве не достаточно того, что я все знаю? – Она не думала над ответом. Она смотрела на меня. Под ее взглядом мои движения стали еще более нелепыми, и в конце концов я поскользнулся на обмылке и грохнулся на кафель, сильно ударившись о край раковины затылком.

Чертыхаясь и потирая ушибленный затылок, я с остервенением отбросил от себя брюки, поднялся на ноги, ожидая от Анны слов сочувствия, хотя ситуация, конечно, была не столь драматичной, сколь комичной, но Анны уже не было, и на том месте, где только что было ее лицо, быстро скользил по невидимой паутинке жирный паук.

Вода была теплой и лилась она из шланга толстой тяжелой струей, но я все равно не мог согреться, и меня колотил озноб. У меня хватило терпения только на то, чтобы тщательно вычистить одежной щеткой ногти на руках. Завернувшись в мохеровый халат Анны, я вышел из душа и пошел на кухню. Странно, моя прекрасная леди, вопреки моему предположению, вовсе не крутилась у плиты, готовя мне ужин. Ее вообще не было на кухне. Я выглянул во дворик. Пусто. Вернулся на кухню и открыл дверь комнаты, где жила Анна.

Девушка лежала на койке лицом вниз и не шевелилась. Короткая теннисная юбка немного задралась, оголяя красивое смуглое бедро. Как похоже она лежит, подумал я, совсем как та женщина… Недавний кошмар, который, казалось, стремительно и безвозвратно ушел в прошлое, вдруг снова хлынул на меня. Я машинально схватил Анну за руку, едва не вскрикнул, почувствовав ее безвольную тяжесть, но Анна дернулась, освобождаясь от меня, поджала колени к животу и прижала руки к груди, как делают во сне дети, если им холодно.

– Ну, ты лежишь… – облегченно выдохнул я, чувствуя, как бешено колотится в груди сердце. – Как мертвая… Анюта! – Я присел на край койки. – А что все-таки случилось? Я тебя не узнаю.

Она не ответила. Каюсь, иногда я нечаянно обижал ее, я не всегда слежу за своим языком, но разве сейчас я сделал что-то не так? Я сказал Анне грубое слово?

Я погладил ее по голове. Она не отреагировала. Я чувствовал, как во мне неудержимо вскипает гнев. Вляпался в гнусную историю, едва держусь на ногах от усталости, продрог до самых костей, но вместо помощи и сочувствия – каприз и бойкот.

– У тебя есть водка? – повторил я.

Неожиданно Анна повернулась, села в постели, накрыла ноги одеялом.

– По-моему, тебе сегодня уже достаточно водки.

Это был детонатор. Я взорвался.

– Достаточно?! – вспылил я. – А кто ты такая, чтобы указывать мне меру? Ты что, из общества трезвости? Или, может быть, ты мне жена?

– Пошел вон, – спокойно ответила Анна. – Можешь возвращаться туда, где был. – Она снова легла ко мне спиной, опустила руку под койку, вытащила оттуда полиэтиленовый пакет, набитый чем-то мягким, и, не глядя, швырнула его в меня. Я не успел увернуться, и пакет шлепнул по лицу.

Ну, теперь ясно. Банальная ревность. Теперь всякое объяснение будет выглядеть как жалкое оправдание. А этого никак не вынесет мое достоинство. Будь мне Анна женой – не стал бы оправдываться и доказывать, что не верблюд. А так – тем более.

Я поддал пакет ногой, так, что он вылетел на кухню, вышел из комнаты и с треском захлопнул за собой дверь. Водки в холодильнике не оказалось, зато под самой морозильной камерой лежала тугая пластиковая бутыль с красным портвейном и торт в квадратной коробке. Ах, да! Анна собиралась отметить со мной свои именины – двадцать пять лет назад, девятнадцатого августа, ее крестили в сельской церкви Рязанской области и нарекли Анной. Грешен, забыл об этом мероприятии. Но если бы даже помнил, то все равно приполз бы поздно вечером, босой и мокрый с головы до ног.

Дала бы выпить, накормила, согрела, а потом бы спрашивала, что со мной случилось, мысленно оправдывался я за свою резкость. В маленькую алюминиевую кастрюльку я вылил стакана три портвейна, добавил туда сухой гвоздики, лимонного сока, корицы и мускатного ореха, поставил варево на огонь и стал помешивать ложкой. Первым мириться не буду, решил я. Не мальчишка, чтобы терпеть ее капризы…