На первый взгляд может показаться, что случай Александры Степановой исключительно редкий, экзотический, что степная волчица в женской плоти одна на миллион. Однако если бросить беспристрастный взгляд на супружеские пары, а главное, не дать ввести себя в заблуждение искусственно усложненными схемами и импозантными конструкциями самолюбивой науки психологии, легко заметить, что множество женщин лишь по необходимости и словно через силу следуют нормам современной гламурной цивилизации, созданной именно для того, чтобы выдрессировать (а лучше убить) в женщине волчицу, или по крайней мере извратить, приглушить ее природные инстинкты, внушить ей отвращение к собственному, корневому «я». Стихийные бунты женщин-феминисток за последние двести лет, еще не осознавших своей истинной цели и стремлений, свидетельствуют о пробуждающемся самосознании степных волчиц. Мужчины, которые по своей природе были настоящими степными волками и которым посчастливилось отыскать своих идеальных избранниц, сумели не только в полной мер реализовать себя, но и внести огромный вклад в святое дело освобождения своих подруг. Таким великим и убежденным феминистом новейшей истории был Джон Леннон, один из первых мужчин, нанесший сокрушительный удар по системе подавления степных волчиц и на художественно-теоретическом уровне вскрывший суть этого ужасного подавления. В своем обличительном шедевре «Женщина – это негр в современном мире» он сорвал маску с мужчин-дрессировщиков, во всеуслышание прокричав, что отнюдь не по своей воле степные волчицы вынуждены «красить лица и танцевать». Недаром, до сей поры все известные Кутюрье – мужчины. Как ни парадоксально, но в нашем так называемом «феминизированном и свободном» мире именно мужчины (сколько бы они не прикрывались своей нетрадиционной ориентацией) диктуют законы моды во всех областях – одежде, косметике, сексе, самом образе жизни женщин. Даже столь желанный и сакральный акт совокупления превращен в подобие опереточного номера или циркового аттракциона, а само воспоминание о природной позе на четвереньках, единственной позиции в которой степная волчица может почувствовать себя счастливой, погребено под обломками пресловутой «Камасутры» – этим троянским конем, изобретенным и продвинутым в культуру ни кем иным, как мужчинами-жрецами.

То, что наша Степная Волчица, заключенная в женской плоти, не есть просто красивая метафора или фигура речи, подтверждается некоторыми особыми свойствами, которые отличают женщин одного типа от другого. Это своего рода пристрастия и привычки, которые, как трава через асфальт, пробиваются несмотря ни на что. Начать с того, что время суток, когда Степная Волчица чувствовала себя абсолютно в своей тарелке, – это часы от заката до рассвета. Только с наступлением темноты мир переставал казаться ей враждебным и омерзительно голым. Если бы не необходимость, она бы весь день отлеживалась в постели. В самом деле, гости часто наблюдали ее в этом положении, когда, извинившись и сославшись на то, что ей всю прошлую ночь ей пришлось работать, она просила их не обращать на нее внимания, чувствовать себя, как дома, а сама свертывалась калачиком на кушетке, завернувшись в одеяло и накрыв голову подушкой, да еще заткнув уши специальными затычками, не реагировала ни на какой шум и гам, словно впав в анабиоз. Кроме того, так называемая социальная жизнь была ей по большому счету абсолютно безразлична. Обладая всеми задатками приятной и коммуникабельной дамы, а также ответственностью трудолюбивой сотрудницы, всегда достигающей максимума профессиональной компетентности, она бы никогда не пошла работать куда-нибудь в офис или контору. К развлечениям, вроде походов в театр, ночных клубов, ресторанов, она была также равнодушна. Как для Волчицы, мир для нее огранивался своей квартирой-норой, главным и единственным признаком которой было наличие в ней супруга. Даже не самого супруга, а хотя бы его запаха. Кажется, даже ее зрение, как зрение волка – мутное, не сосредоточенное, черно-белое, различало лишь общие, приблизительные очертания мужа – родной особи, с пронзительно родным запахом и консистенцией. Как для волчицы безусловной потребностью и радостью является добывание пропитания, ради которого та многие версты могла без устали рыскать по окрестностям, так и для нее такой же безусловной потребностью и радостью была ее работа. Как волчица, не отличающаяся особой разборчивостью в добыче – пойдет и зайчик, и кабанчик, ужик и ежик, – так и она бралась переводить все то, за что платили хоть какие-нибудь деньги, – и не важно, сколько «верст придется рыскать по окрестностям». С такой же неутомимостью она потом бегала по многочисленным заказчикам, смиренно собирая гонорары. К сожалению, последним, в отличие от переводов, приходилось заниматься в дневное время. Как уже было сказано, если бы не необходимость выглядеть соответственно требованиям и эталонам «приличного общества», в котором она жила, Степная Волчица и не подумала бы прибегать ко всем этим утомительным и, к тому же, дорогостоящим ритуалам, которые составляют смысл и цель жизни современной женщины – окраска волос, прически, маникюры-педикюры, наряды, обстановка в квартире и так далее. Поэтому еще одной ее отличительной чертой являлось стремление к простоте. Будь ее воля, она бы ходила в простой холщовой рубахе и грызла сырое мясо, то бишь вполне удовольствовалась полуфабрикатами, вроде сосисок и картофельного пюре. По большей части так по-простецки, без прихотей она и прожила все долгие восемнадцать лет со своим супругом-литератором.

Таким образом большую часть жизни две совершенно разные сущности – волчицы и женщины – сосуществовали в одном теле, не вступая в открытый конфликт, который мог закончиться для Александры Степановой самым трагическим образом. Нечто похожее наблюдается в животном мире, когда хищники, оказавшись в тисках напирающей со всех сторон цивилизации, до последнего приспосабливаются и скрываются, уступая и пасуя перед мощью пороха и железа, маскируясь, мутируя, уходя в своеобразное подполье. Исключение составили два эпизода, когда наша Степная Волчица находилась в шаге от самоуничтожения. По-простому говоря, самоубийства.

Первый раз это случилось в туманной юности. Первым и, может быть, единственным человеком, распознавшим в девушке-русалочке волчицу, был ее отец. Представив, что ждет его дочь, если та с самого начала не сможет уничтожить в себе эту животную сущность, он решил выступить в роли укротителя – со всей энергией своего жесткого, бескомпромиссного нрава. Это случилось в пору, когда юная Степная Волчица, как ей показалось, отыскала свой идеал – нору и самца – уже стареющего художника-битломана, хозяина богемной студии-мастерской. Будучи человеком военным, более того, некогда состоявшим в органах госбезопасности, отец по старой памяти нашел средства и способы воздействия на художника – так, чтобы у последнего напрочь отпала охота совращать малолеток. В результате девушка с нервным срывом, кончившимся тем, что она попыталась отравиться снотворным, на несколько недель оказалась прикована к больничной койке. Ей еще относительно повезло – художник и правда оказался на поверку жидок, никак не Волк, начал объяснять ей на теоретическом уровне, что они не пара, что у них разные интеллектуальные и культурные ниши, – словом, не успев влюбиться, она быстро разочаровалась в своем художнике. Что ж, тот же психоанализ учит, что истинные мотивы женского самоубийства прочитываются даже в способах, который женщина выбирает. Отравление есть замаскированное желание забеременеть. Утопиться – быть беременной. А броситься с высоты – родить ребенка… Как бы там ни было, это был первый прецедент, когда на волю был выпущен демон самоубийства, и Степная Волчица ощутила, что, загнанная женской сущностью в угол, она способна и готова покончить с собой, – как загнанный хищник, вопреки инстинкту самосохранения, способен броситься в огонь или с высокой кручи вниз.

Во второй раз зловещий демон самоубийства искушал ее спустя две недели после того, как от нее ушел муж. Она выложила мужу неопровержимые доказательства измены, да тот, собственно, не особенно и скрывал, – наоборот, поскольку считая себя потенциальным гением и нобелевским лауреатом, а кроме того, приступив к написанию соответствующего литературного шедевра, решил, что не обязан стеснять себя обывательскими предрассудками морали и совести, – достаточно всемирной любви. Собственно, как большинство мужчин, он не собирался ее бросать, да в принципе мог бы и не уходить. Он даже предложил ей жить во всеобщей любви «всем вместе» – ну на манер восточного гарема или семьи хлыстов-молокан. Общие дети, общие жены и так далее. Был же, объяснял он, даже у древних евреев такой праздник раз в году, когда все набивались в одну такую большую бочку с водой и устраивали там свальную оргию, а у них, мол, – одна из почтенных мировых религий. А мы, говорил, построим семью нового счастливого будущего – как мечтали прогрессивные Фурье и Кампанелла. Его можно понять: до сорока пяти лет он не знал, что такое минет. (Хотя ему было известно как минимум четырнадцать синонимов для английского «блоуджоб»). Ничего не знал, но новая женщина, к тому же, как он гордо заявил, с огненными чреслами, такое с ним выделывала…