Схватившись за фонарь, как за амулет, Эйнхольт посмотрел в нужную сторону. У конца барной стойки он увидел…

… старого жреца. Как, во имя Ульрика, эта дряхлая развалина добралась сюда раньше него? Откуда он мог знать?

— Отче? Что-то случилось?

— Все кончено, Эйнхольт.

— Что?

— Выпить не желаете? — весело спросил бармен, подходя ближе. Эйнхольт грубо отодвинул его.

— О чем вы говорите, отче?

Голос старца вылетал из-под клобука, острый и болезненный.

— Ты — Волк, уничтоживший заклинание. Разбивший Зубы Ульрика. Спасший свой город.

— Да, отче.

— Хорошо. Это не мог быть никто иной. Ты больше других… виновен.

— Что?

— Ты мой самый заклятый враг. В Храме я не мог до тебя дотронуться, но теперь я выгнал тебя в тени, я выследил тебя, и теперь ты, наконец, стал уязвим.

Сухощавый жрец повернулся к Эйнхольту Медленно. Капюшон откинулся назад. Эйнхольта ужаснуло то, что скрывалось под его рясой. Он был Волк-Храмовник, слуга Ульрика, он сражался с полулюдьми и созданиями тьмы — но он никогда не видел ничего столь чудовищного.

Эйнхольт попятился.

— Смотри, — сказала неживая тварь и указала на сброшенную вывеску, о которую споткнулся Эйнхольт.

Он увидел, что на ней написано.

«Ты отважный человек. Не заходи в тень».

Эйнхольт начал кричать, но костлявое существо неожиданно быстро рванулось вперед. Он заметил только размытое пятно. Эйнхольт знал, что грядет. Это было… как мгновение пробуждения в старом сне. Мгновение, которое всегда будило его, и он вскакивал в поту и с сухостью во рту. Каждую ночь. Двадцать лет.

Удар.

Эйнхольт увидел, как его кровь заливает темную, грязную стойку позади него. Он услышал гром снаружи. Грохотали копыта всадников невидимого мира, которые мчались забрать его туда, где потерянные души, такие как Драго и Шорак, обретают свои печальные судьбы.

Эйнхольт рухнул поперек старой вывески. Жизнь вытекала из него, как вода из треснувшей фляги. Его кровь, кровь героя, более святая, чем кровь простых смертных, заливала выцветшие буквы, которые он едва успел прочитать: «Добро пожаловать в Питейный Дом „Тень“!»

«Не заходи в тень».

Тварь стояла над ним, и кровь капала с ее древних, черных, как смоль, заостренных пальцев. Фигуры в темном кабаке вокруг таинственного существа, посетители и прислуга, разом рухнули на пол, как марионетки, у которых обрезали нити. Они были мертвы уже несколько часов.

Глаза твари блеснули один раз, другой… неприятным розовым огнем.

«Оглядываясь на ту свирепую зиму, мне теперь кажется, что зло, которое обрушилось на нас, подобно лавине, копилось в Мидденхейме долгое, долгое время. Для Города-на-Горе это, возможно, была судьба — ведь только судьба бывает столь жестокой. Я видел отметки Судьбы на бесчисленных телах мужчин и женщин, которые нуждались в моих услугах. Злобные предательские удары, бессмысленные побоища, кровопролитие из ревности. На службе Морра я был свидетелем всего многообразия проявлений безжалостной Судьбы.

Она и со мной обошлась неласково. Не в ту зиму, а раньше, когда я был купцом, до того, как моими клиентами стали мертвые мидденхеймцы. Смерть жестока, но ей не тягаться с жизнью. Беспощадная, непрощающая, как суровая пора Мондштилле в самый разгар своих бесчинств.

Но я видел людей, которые сражались против Судьбы. Ганс, достойнейший воин Ганс и его доблестный отряд; девчушка-служанка Ления; уличный вор Круца. Морр да узрит их деяния. И Ульрик тоже. И Сигмар. И Шаллайя. Да все они пусть смотрят. Все эти жалкие божки, взлетевшие на вершины своего невидимого мира и заявляющие, что присмотрят за нами. На самом деле они просто рассматривают нас.

Смотрят на нас, на нашу боль, на наши лишения, на наши смерти. Как толпа в „Западне“ в Вест-Веге, они радостными криками подгоняют нас к нашему мучительному концу.

С меня хватит богов и невидимого мира. С меня хватит этой жизни и всех прочих.

Я — человек смерти. Я стою на краю, у пресечения всего, я наблюдаю, как боги. И как демоны.

Они все смотрят на нас. Боги и демоны в равной мере. Они все смотрят».

Из дневника Дитера Броссмана, жреца Морра.

Зима снарядила город на войну. Мороз заковал в лед весь город, сосульки наконечниками пик свешивались с каждого карниза и навеса. Снег, как плотный подлатник, накрыл крыши домов, и сверху лег панцирь сверкающей наледи.

Война была на пороге. Далеко на западе вдоль границ благородные бретонские воины в нетерпении ожидали весны, когда погода позволит атаковать земли Империи и отомстить за смерть всенародной любимицы, графини Софии Альтдорфской. Что и говорить, повод был замечательный. И хотя дипломаты все еще обменивались нотами и грамотами, заверениями и посулами, никто не сомневался, что весной обе державы окажутся втянутыми в конфликт. Не менее захватывающей была новость о том, что в обледеневшем Драквальде поднимают головы и топоры стаи богопротивных чудовищ. Их толпы уже отравляли воздух своим зловонным дыханием, разоряли поселения и нападали на городские посады. Никогда прежде эти твари не вылезали из Драквальда посреди Мондштилле. Похоже, что-то огромное и темное, пропахшее злом, выгнало их из лесных лощин.

Закованный в доспехи, подготовленный к войне, но нервный и суетный, Мидденхейм скрючился на болезненно холодной вершине Фаушлага и ждал, когда начнутся его страдания.

Только немногие в городе знали, что ждать нет нужды. Настоящая война уже пришла, и пришла изнутри города.

Капитан стражи Штутт отогревал свои онемевшие пальцы над малюсенькой жаровней в караулке на Бурген Бане, когда услышал далекий истошный вопль, вырвавшийся из глубин вымороженного Осстора. Ночь уже перевалила за середину.

— О, великий Сигмар, за что? Не сейчас! — прошипел он сквозь зубы. Пфальц, Блегель и Фич, его сослуживцы, делившие со Штуттом тяготы поздней вахты, без особой радости оглянулись на старшего.

— Пфальц, пойдем со мной. Вы двое остаетесь здесь, — бросил Штутт. Блегель и Фич выглядели так, словно капитан столкнул с их плеч сам Фаушлаг. Да он и сам с удовольствием бы остался в тепле, но…

Штутт натянул перчатки, напялил кожаную шапку на свою плешь, взял алебарду и фонарь. Он подумывал надеть и каску, но сама идея о том, что холодный металл прижмется к его лицу, была непереносима. — Идем, Пфальц. Что ты там застрял?

Пфальц надел рукавицы и подхватил копье.

— Иду, капитан.

— Мы ненадолго, — сказал Штутт счастливчикам Блегелю и Фичу.

Словно им было до этого дело.

Он открыл дверь. Жестокий мороз Мондштилле врезался в него как рухнувшая решетка на воротах. Он вдохнул холодный воздух и чуть не оледенел. Пфальц стонал и сетовал на судьбу сзади него.

Ночной воздух был кристально чист. Штутт плотно закрыл дверь караулки, и двое стражников поплелись в зимнюю тьму.

Капитан на мгновение остановился и прислушался, отчаянно надеясь на то, что, какая бы неприятность ни произошла, все уже закончилось, и все задействованные в очередной городской трагедии лица вымерзли в полном составе. А еще бы лучше было, если бы этот жуткий крик ему просто почудился.

Нет, не почудился. Крики раздались снова. И теперь в них явственно различался страх.

— Пойдем, посмотрим, что там творится! — сказал Штутт Пфальцу, и они поспешили по обледеневшим булыжникам и жестким заплатам слежавшегося снега на мостовой. Они шли на звук до следующего поворота, где вниз между стенами заснеженных домов уходили ступени. У этого места они перестали слышать дрожавшие звуки. Но пауза была невелика.

— Наверх? — спросил Пфальц, тыкая своей пикой направо и вытирая нос рукой в перчатке.

Штутт мотнул головой.

— Нет… вниз… к Училищу.

Они осторожно спустились по ступеням, покрытым слоем наледи. Самой поганой смертью было бы сломать себе шею на оствегской лестнице среди ночи.