Гвенвифар испуганно отпрянула, не выдержав взгляда ясных серых глаз: неужто Игрейна способна заглянуть ей в душу?

– Я искренне люблю его, я – его королева и верна ему, госпожа.

– Да, полагаю, так оно и есть… но счастливы ли вы вдвоем? – Игрейна задержала на мгновение хрупкие руки Гвенвифар в своих – и вдруг улыбнулась. – Ну конечно, как же иначе. А будете еще счастливее, раз ты наконец носишь его сына.

Гвенвифар, открыв рот, уставилась на Игрейну во все глаза.

– Я… я… я не знала.

Игрейна улыбнулась вновь – такой лучезарной и нежной улыбкой, что Гвенвифар подумала про себя: «Да, я охотно верю: в молодости она и впрямь была столь прекрасна, что Утер, отбросив всякую осторожность, попытался заполучить ее при помощи заклинаний и чар».

– Так оно часто бывает, хотя ты уж немолода, – промолвила Игрейна, – дивлюсь я, что ты до сих пор не родила ребенка.

– То не от нежелания, госпожа, нет, и не то чтобы не молилась я об этом днем и ночью, – отвечала Гвенвифар, до глубины души потрясенная, почти не сознавая, что говорит. Или старая королева бредит? Уж больно жестокая это шутка. – Откуда… отчего ты думаешь, что я… я беременна?

– Да, ты же не обладаешь Зрением, я и позабыла, – отозвалась Игрейна. – Зрение давно меня покинуло; давно я от него отреклась, но говорю же: порою оно еще застает меня врасплох, и до сих пор ни разу не солгало. – Гвенвифар расплакалась; Игрейна, встревожившись, накрыла изможденной рукой ладонь молодой женщины. – Как же так, я сообщаю тебе добрую весть, а ты рыдаешь, дитя?

«Вот теперь она решит, будто я не хочу ребенка, и станет дурно обо мне думать, а я этого просто не перенесу…»

– Лишь дважды за все те годы, что я замужем, у меня были причины заподозрить, что я беременна, но всякий раз я носила ребенка только месяц-два, не больше, – срывающимся голосом произнесла Гвенвифар. – Скажи мне, госпожа, ты… – В горле у нее стеснилось, и выговорить роковые слова вслух она не дерзнула: «Скажи мне, Игрейна, выношу ли я это дитя, видела ли ты меня с ребенком Артура у груди?» И что бы подумал ее исповедник о таком попустительстве чародейству?

Игрейна потрепала ее по руке.

– Охотно рассказала бы я тебе больше, но Зрение приходит и уходит, и удержать его нельзя. Дай-то Боже, чтобы все закончилось хорошо, дорогая моя; возможно, большего я не вижу потому, что, к тому времени, как ребенок появится на свет, меня уже не будет… нет-нет, дитя, не плачь, – взмолилась она, – я готова уйти из жизни с тех самых пор, как побывала на Артуровой свадьбе. Хотелось бы мне полюбоваться на твоего сына, и покачать на руках ребенка Моргейны, если бы однажды случилось и это, но Утера уже нет, и с детьми моими все благополучно. Может статься, Утер ждет меня за пределами смерти, а с ним – и прочие мои дети, умершие до рождения. А если и нет… – Она пожала плечами. – Я того никогда не узнаю.

Игрейна закрыла глаза. «Я утомила ее», – подумала Гвенвифар. Она молча посидела рядом, пока престарелая королева не уснула, а затем поднялась и неслышно вышла в сад.

Гвенвифар словно оцепенела; ей и в голову не приходило, что она беременна. Если она вообще об этом задумывалась, то списывала задержку месячных на тяготы путешествия… в течение первых трех лет брака, всякий раз, когда крови запаздывали, она полагала, что понесла. Но затем, в тот год, когда Артур сперва уехал на битву в Калидонском лесу и в долгий поход, ей предшествующий; а потом был ранен и слишком слаб, чтобы прикоснуться к жене, перепады сроков так и не восстановились. И наконец королева осознала, что ее месячные непостоянны и изменчивы: их невозможно отслеживать по луне, ибо порою они не дают о себе знать по два-три месяца.

Но теперь, после объяснений Игрейны, Гвенвифар недоумевала, отчего не подумала об этом прежде; усомниться в словах королевы ей и в голову не приходило. «Чародейство, – отчетливо звучало в сознании Гвенвифар, и тихий внутренний голос упрямо напоминал:

– Все эти ухищрения – от дьявола; нет им места в обители святых женщин. – Но иной голос возражал:

– Что дурного в том, чтобы сказать мне об этом?» Скорее тут уместно вспомнить об ангеле, посланном к Деве Марии, дабы возвестить ей о рождении сына… а в следующее мгновение Гвенвифар сама ужаснулась собственной дерзости; и тут же захихикала про себя, думая о том, сколь мало Игрейна, состарившаяся, на грани смерти, похожа на ангела Господня.

Тут зазвонили к мессе, и Гвенвифар – притом что как гостья от посещения служб вполне могла воздержаться – развернулась, и отправилась в часовню, и преклонила колена на своем обычном месте среди посетителей. Однако слов священника она почти не слышала; и сердце свое, и мысли она вложила в молитву – самую жаркую молитву всей ее жизни.

«Свершилось, вот он – отклик на все мои моления. О, благодарю тебя, Господи, и Христос, и Святая Дева! Артур ошибся. Это не он терпел неудачу. И вовсе не надо было…» И в который раз все члены ее сковал стыд: то же самое она чувствовала, когда Артур наговорил ей столько ужасного и только что не дал дозволения изменить ему… «И какой же я была порочной женщиной, если хотя бы на минуту могла допустить подобные мысли…» И при том, что она погрязла в бездне порока, Господь вознаградил ее; и ныне должно ей заслужить эту милость. Запрокинув голову, Гвенвифар запела славословие Богородице вместе с остальными, да с таким самозабвенным исступлением, что мать-настоятельница вскинула глаза и пристально воззрилась на нее.

«Они и не ведают, отчего меня переполняет благодарность… они и не ведают, за сколь многое мне должно благодарить…

Однако не знают они и того, как я была порочна, ибо здесь, в том священном месте, я думала о том, кого люблю…»

И тут, невзирая на всю ее радость, сердце вновь пронзила боль: «Вот теперь он увидит, что я ношу ребенка Артура, и сочтет меня безобразной и вульгарной и никогда больше не посмотрит на меня с тоской и любовью…» И даже при том, что сердце ее переполняло ликование, Гвенвифар вдруг показалась самой себе ничтожной, ограниченной и унылой.

«Артур сам дал мне дозволение, и мы могли бы обладать друг другом хотя бы однажды, а теперь… никогда… никогда… никогда…»

Гвенвифар закрыла лицо руками и беззвучно зарыдала, уже не задумываясь, наблюдает за нею настоятельница или нет.

В ту ночь Игрейне дышалось так тяжко, что она даже не могла склонить голову и отдохнуть; ей приходилось сидеть прямо, облокачиваясь на подушки, а хрипы и кашель все не прекращались. Настоятельница принесла ей настоя для очистки легких, но Игрейна сказала, что от снадобья ее лишь тошнит, и допивать его отказалась.

Гвенвифар сидела рядом со свекровью, изредка задремывая, но, стоило больной пошевелиться, и она тут же просыпалась и подносила ей воды или поправляла подушки, устраивая Игрейну поудобнее. В комнате горел лишь крохотный светильник, но луна светила ослепительно-ярко, а ночь выдалась такой теплой, что дверь в сад закрывать не стали. Мир заполнял неумолчный глухой шум моря: то волны накатывали на скалы где-то за пределами сада.

– Странно, – отрешенно прошептала Игрейна наконец, – вот уж не думала, что вернусь сюда умирать… Помню, как одиноко, как безотрадно мне было, когда я впервые приехала в Тинтагель – словно вдруг оказалась на краю света. Авалон казался таким прекрасным и светлым, и весь в цвету…

– Цветы есть и здесь, – промолвила Гвенвифар.

– Но не такие, как у меня дома. Почва здесь уж больно бесплодная и каменистая, – вздохнула она. – А ты бывала ли на Острове, дитя?

– Я обучалась в обители на Инис Витрин, госпожа.

– На Острове чудо как красиво. А когда я приехала сюда через вересковые пустоши, здесь, среди высоких скал, было так пустынно и голо, что я испугалась…

Игрейна слабо потянулась к снохе, Гвенвифар взяла ее за руку и тут же встревожилась: рука была холодна как лед.

– Ты – доброе дитя, – промолвила Игрейна, – приехала в такую даль, в то время как родные мои дети прибыть не смогли. Я же помню, как ты страшишься путешествий, – а ведь отправилась на край земли, и притом беременная!