«Священник непременно сказал бы, что такова расплата за грех. Уж этого-то я вдоволь наслушалась от замкового капеллана Игрейны, прежде чем меня отослали на Авалон. Неужто в сердце своем я – более христианка, нежели сама думаю?» И вновь Моргейне померещилось, что сердце ее того и гляди разобьется, ибо любовь обернулась для нее крушением и гибелью.

На Авалоне такого никогда не случилось бы: те, кто приходят к Богине вот так, никогда не отвергли бы ее власти… Моргейна расхаживала взад и вперед, в жилах ее бушевало неутолимое пламя; молодая женщина знала – никто не поймет ее чувств, кроме разве жрицы Богини, такой же, как она сама. Вивиана, с тоской думала она, Вивиана все поняла бы, или Врана, или любая из нас. «Что же я делаю все эти долгие годы вдали от моей Богини?»

ТАК ПОВЕСТВУЕТ МОРГЕЙНА

«Три дня спустя я испросила у Артура дозволения покинуть его двор и отправиться на Авалон; я сказала лишь, что соскучилась по Острову и по моей приемной матери Вивиане. За эти дни я ни разу не поговорила с Ланселетом, если не считать обмена пустыми любезностями в тех случаях, когда от встречи было не уклониться. И даже тогда я подмечала, что он не смеет смотреть мне в глаза, и во власти стыда и гнева обходила его стороной, лишь бы не сталкиваться с ним лицом к лицу.

И вот я взяла коня и поскакала на восток через холмы; и в течение многих лет не возвращалась более в Каэрлеон, и не ведала, что происходит при Артуровом дворе… но эту историю лучше отложить на потом».

Следующим летом к Британским берегам стекались саксонские полчища; и Артур и его люди весь год собирались с силами, готовясь к неизбежному сражению. Артур повел свое воинство в битву и отбросил саксов прочь, однако решающей победы, как надеялся, не одержал; враги и впрямь понесли серьезный урон, от которого не оправятся в течение года; но у Артура недостало людей и коней для того, чтобы разгромить неприятеля раз и навсегда, как он рассчитывал. В сражении короля ранили, и не то чтобы серьезно, однако рана загноилась и воспалилась, и на протяжении почти всей осени Артур был прикован к постели. Повалил первый снег, когда он наконец сумел пройтись по двору, опираясь на палку; а шрам Артуру предстояло унести с собою в могилу.

– В седло я смогу сесть никак не раньше весны, – мрачно пожаловался он Гвенвифар. Королева стояла у самой стены, кутаясь в синий плащ.

– А чего доброго, и позже, дорогой мой лорд, если застудишь рану, не залечив ее толком, – заметил Ланселет. – Ступай в замок, прошу тебя: глянь-ка, плащ Гвенвифар снегом припорошило.

– А заодно и твою бороду, Ланс, – или это седина пробивается? – поддразнил Артур, и Ланселет рассмеялся.

– Думаю, и то, и другое справедливо; здесь, мой король, у тебя передо мною преимущество: твоя борода столь светла, что седины в ней и не заметишь. Ну же, обопрись на мою руку.

Артур отмахнулся было, но тут вступилась королева:

– Нет, Артур, возьми его под руку; вот упадешь – и все труды лекарей пойдут насмарку… а камень скользкий, снег-то под ногами тает.

Вздохнув, Артур оперся о плечо друга.

– Вот теперь и я вкусил, каково это – состариться. – Подошла Гвенвифар, взяла его под вторую руку, и король рассмеялся:

– А что, будешь ли ты так же любить меня и поддерживать, когда в бороде и волосах у меня и впрямь пробьется седина и стану я опираться на палку, точно мерлин?

– И даже когда тебе стукнет девяносто, лорд мой, – со смехом поддержал его Ланселет. – Вот так и вижу, словно наяву: Гвенвифар ведет тебя за одну руку, я – за другую, и так ковыляем мы, едва волоча ноги, к твоему трону – к тому времени нам всем будет под девяносто или около того! – Конюший вдруг посерьезнел. – Беспокоюсь я за Талиесина, лорд мой, он совсем одряхлел, и зрение его подводит. Не следует ли ему возвратиться на Авалон и провести там последние годы в покое и мире?

– Конечно же, следует, – отозвался Артур, – да только он говорит, что не бросит меня одного, на советников в лице одних лишь священников…

– А где тебе и найти лучших советников, если не среди святых отцов, лорд мой? – вспыхнула Гвенвифар. Жуткое слово «Авалон» она терпеть не могла; ее пугала самая мысль о том, что Артур дал обет оберегать и хранить тамошние языческие обычаи.

Они вошли в зал, где горел огонь, Ланселет осторожно усадил короля в кресло, и тот раздраженно отмахнулся:

– Да уж, устройте старика у очага и принесите ему ночной горшок: дивлюсь я, что вы позволяете мне носить сапоги и штаны вместо ночной рубашки!

– Дорогой мой лорд… – начала было Гвенвифар, но Ланселет положил руку ей на плечо.

– Не тревожься, родственница; все мужчины таковы: капризничают и брюзжат, когда больны. Артур сам не понимает, как хорошо устроился: за ним ходят прекрасные дамы, к его услугам изысканные яства, и чистые повязки, и столь презираемые им горшки… А вот я лежал раненым в военном лагере, и ухаживал за мной вечно всем недовольный старикашка – он был хром и сражаться не мог, – и валялся я в собственном дерьме, поскольку с места сдвинуться не мог, и никто и не думал подойти ко мне и помочь подняться, и приносили мне лишь кислое пиво да сухари, чтобы в пиве размачивать. А ну, перестань ворчать, Артур, а не то я уж позабочусь, чтобы ты лечил свою рану мужественно и стойко, как подобает солдату!

– Да уж, этот и впрямь позаботится, – фыркнул Артур, тепло улыбаясь другу. – Не слишком-то ты боишься своего короля, принц Галахад… – Артур взял из рук жены роговую ложку и принялся поглощать месиво из горячего вина с хлебом и медом. – До чего вкусно; и притом согревает; и пряности там есть, не так ли – те самые пряности, что ты велела мне прислать из Лондиниума…

Подошедший Кэй забрал у короля пустую чашу.

– Ну, и как поживает твоя рана после часовой прогулки, лорд мой? По-прежнему болит и ноет?

– Меньше, чем в прошлый раз; вот и все, что я могу сказать, – отозвался Артур. – Впервые в жизни я узнал, что такое настоящий страх: я испугался, что умру, не завершив трудов своих.

– Господь того не допустит, – вступилась Гвенвифар. Артур погладил жену по руке.

– Вот и я себе так говорил, однако внутренний голос твердил мне, что это – великий грех гордыни: страшиться, что я сам или кто-либо другой незаменимы для воплощения Господнего замысла… Долго размышлял я обо всем об этом, пока лежал в постели, не в силах подняться.

– Сдается мне, мало чего оставил ты незавершенным, если не считать окончательной победы над саксами, лорд мой, – вмешался Кэй. – Но теперь пора тебе лечь; прогулка утомила тебя.

Артур вытянулся на постели; Кэй забрал его одежду и осмотрел глубокую рану, что до сих пор слегка сочилась гноем сквозь ткань.

– Я пошлю за женщинами; надо бы снова наложить горячие повязки; ты разбередил рану. Хорошо еще, от ходьбы она не открылась.

Женщины принесли дымящиеся котелки, намешали трав и наложили на рану пропитанные водой и сложенные в несколько раз куски ткани – такие горячие, что Артур дернулся и не сдержал крика.

– Ага, и все равно, Артур, можешь почитать себя счастливцем, – отозвался Кэй. – Если бы меч скользнул в сторону на расстояние ладони, у Гвенвифар появилась бы причина для горя куда более весомая, а ты бы прославился по всей земле как король-кастрат… прямо как в древней легенде! Ты ведь помнишь эту байку… король ранен в бедро, силы его убывают, и хиреет и увядает земля – до тех пор, пока не явится юноша, способный возродить ее плодородие…

Гвенвифар так и передернулась.

– Отличная история, что и говорить: в самый раз для слуха раненого! – раздраженно бросил Артур, беспокойно ворочаясь: обжигающе-горячий компресс причинял невыносимую боль.

– А я думал, ты оценишь, насколько тебе повезло: ведь земля твоя не увянет и не станет бесплодной, – отозвался Кэй. – А к Пасхе, смею надеяться, если посчастливится, королева понесет…

– Дай-то Боже, – откликнулся Артур, но Гвенвифар, вздрогнув, отвела глаза. Да, она вновь зачала, и вновь ее постигла неудача – да так быстро, что она даже толком осознать не успела, что беременна… неужто так будет всегда? Или она бесплодна, или Господь карает ее за то, что она не тщится денно и нощно сделать своего мужа лучшим христианином?