- Я теток не люблю, которые к чужим папам лезут! - рассказывала девочка. - Если бы водки не было и таких теток, жить было бы хорошо. Прилипла к папе одна такая, и он стал пить, на маму кричать. И мама стала пить. Жалко, не знала я, где эта тетка живет. Не то бы отравила ее, честное слово. Насыпала бы в кастрюлю какой-нибудь гадости - подавись, проклятая! И мама бы тогда жива была...
Наташа ерошит челку, глядит доверчиво и беспомощно. У нее огромные глаза, толстые губы, повышенная упитанность. Ну прямо телушка, да и только...
Почему один эпизод снова и снова поднимается из глубин памяти? Почему тревожит меня?..
Пришел на вызов. Дверь открыла девчонка с заплаканными глазами.
- Ты чего? - спросил сочувственно. Она не ответила, ушла в комнату, шмыгнув носом. Я разделся, помыл руки, вытащил из сумки стетоскоп. В комнате на диване лежал небрежно запеленутый малыш. Подошел к нему.
- Так он же мокрый!
- Ну и что?
- Как тут не болеть!
- Ну и пусть!
- А взрослых-то никого нет? Мама его где?
- Я мама.
Девчонка прошептала эти слова и снова заплакала.
- Сколько тебе лет?
- Пятнадцать... - Она ладошкой размазывала слезы по лицу.
- А папе сколько?
- Пятнадцать.
- Кто пеленать-то научил?
- Мама...
- Вот это весомо звучит. Когда она придет?
- Вечером...
Тут рыдания усилились. Надо было успокоить ее. Но как? Погладить по голове? Или, наоборот, сказать что-то резкое?
- Ну а ты-то что? Совсем беспомощная?
- Не умею ничего...
- Ну так учись, мамаша!..
Я сказал это неприязненно и стал осматривать ребенка. Попутно пытался растолковать матери правила ухода. Но она, по-моему, ничего не слышала...
Не в нашем ли детдоме теперь тот ребенок?..
Почему бы нам не перенять полезный опыт братских стран? Почему мы такие неторопливые там, где не мешало бы поторопиться?.. Трудно, что ли, организовать Дома матери и ребенка, где бы мамы-отказницы могли провести с ребенком первый год его жизни? В Болгарии так сделали и говорят, что не раскаялись. Если родившая женщина за год не осознает себя матерью, она уходит из жизни ребенка навсегда, и его может усыновить другой, кто захочет. Но в том-то и дело, что многие женщины в течение первого года привязываются к своему ребенку и уже не расстаются с ним.
Не верю, что нам не под силу такая работа с мамами-отказницами...
Девчонки рассказывают, перебивая друг друга:
- Как мы Новый год встречали весело! В десять вечера начали и до утра. Сперва концерт был... На нем каждый выступал, кто хотел... Потом за стол сели. Сколько было сладостей, еды... Кушали-кушали... Потом на улицу пошли, костер зажгли. Большой костер... Нам бенгальских огней дали, хлопушек. Сколько хочешь! По две пачки в каждой руке! Мы их жгли, жгли. Так здорово! Потом опять кушали за столом. Опять сладости... Потом стали призы выигрывать. На столе целая куча призов. Если ты что-то придумаешь, выступишь и все захлопают, значит, тебе пятьдесят очков. Сколько наберешь очков, на столько призы можешь выбирать. Там книги, игрушки, игры... Потом мы телевизор смотрели. Очень было хорошо!..
Так рассказывали эти девчушки из самых "ненужных". Две трети детей на Новый год разъехались - по папам и мамам, бабушкам и дедушкам, дальним родичам и просто знакомым. Новогодняя ночь была устроена для оставшихся. Что ж, возможно, они встретили Новый год веселее тех, кто к своим непутевым родным отправился...
Опять Алена Игоревна дежурит в воспитательской. А мне опять нужно позвонить в СЭС...
Она едва кивает на мое приветствие. Глядит мимо. Поговорив по телефону, шагаю к двери. И вдруг вырывается, будто кто тянет за язык:
- Алена Игоревна, а правду ребята говорят...
- Что? - вскидывается она.
- Что вы их убеждаете, будто в детдоме лучше всего... Лучше, чем в нормальной семье с папой-мамой...
- Больше слушайте стариков! Их скоро тут не будет!
- Знаю: выжить хотите. Чтобы только вы, молодежь, да ваш директор...
- Они как цепи. Висят и мешают. Забывают, что их время кончилось. Нужно уступать место!
- Так-таки ни на что не годятся?
- Почитайте Стругацких. У них почти все герои в интернатах вырастают. Не в семье... Семья - морока и помеха. Мы вот музыке учим бесплатно. А родителям за своего надо платить каждый месяц. И немало. Не всякий сможет... А наши поездки по стране! Экскурсии! Разнообразный досуг!.. Если посчитать, сколько уходит на каждого ребенка, - детдом больше тратит, чем любая семья! Этот детдом, может, зародыш будущих интернатов. Таких, как у Стругацких... А семья отомрет. Уже отмирает. Потому и детдомов так много. Мы в семью не верим.
- "Мы" - это вы?
- Не только я. Все наши, молодые. Мы принципиально против семьи. Нам семья не нужна.
- Зато детям нужна, - вздохнул я и вышел... Дурость какая-то. Объявлять детдома - уродство, боль, стыд наших дней - зародышами будущего. Переворачивать все с ног на голову. Считать черное белым. Ничего не скажешь, так можно легко и просто ответить на сложнейшие вопросы. Но кому от этого легче?..
Сережа пришел с просьбой:
- У вас нет сумки какой-нибудь? Мы уезжаем с воспитателями в Воронеж. Мне вещи не во что сложить.
Я ему отдал свою рабочую сумку - выгреб из нее стетоскоп и ручки, печать и бланки рецептов, записную книжку и медицинские карточки.
Сережа взял сумку и ушел, довольный. Даже спасибо сказать позабыл.
Поездкой в Воронеж их отряд премирован за хорошую учебу...
Дениска появился в кабинете вместе со стайкой первоклассников. Они все жаловались на кашель, а у Дениски для разнообразия был еще и насморк. Я всех осмотрел, назначил каждому, что нужно, и напоследок стал выслушивать стетоскопом Дениску. Он выглядел самым слабым среди ребят: тоненький, как спичка, тени под глазами, бледный, будто фарфоровый.
Погладил его по голове, когда кончил выслушивать. Это был машинальный жест взрослого человека. Но Дениска вдруг переменился. Он словно проснулся - посмотрел на меня с удивлением, благодарностью и с жадностью. Ему нужна была простая человеческая ласка. Ему не хватало обычной ласки. Мой рефлекторный жест был для него откровением, благодатью.
Меня это поразило. Более того - потрясло. Я положил руку ему на голову и - теперь уже осознанно - погладил его.
- Эх ты, воробей! - сказал ему тихо.
И Дениска вдруг подался вперед и прильнул ко мне, уткнулся лицом в мой халат.
Остальные говоруны-первоклашки вдруг затихли, как по команде, и серьезно смотрели на нас с Дениской.
Я растерянно гладил мальчика по голове, и мне хотелось плакать.
- Ты папу и маму помнишь? - спросил у него мягко.
- Нет, не помню, - сказал Дениска. Я сидел и боялся пошевелиться.
Димка ворвался в кабинет, как буря. Часто дышал.
- Вы телевизор вчера смотрели?
- Смотрел. А ты?
- У нас транзисторный. Родичи одному подарили.. Видели бегемота?
- Который антилопу спасал? От крокодила?
- Ну!.. Это же документальные кадры! Это же правда!
- Конечно, правда.
- Значит, есть доброта в природе? Милосердие, как вы говорите. Даже у животных?
- Значит, есть.
- И у людей оно должно быть! У всех, без исключения! Как уши, нос, глаза...
- И что тогда?
- Тогда те, кто без него родился, без милосердия, просто инвалиды, калеки. Вроде безруких-безногих. И их можно только жалеть. Не нужно на них злиться...
- Зачем же злиться на калек?
- А я их ненавижу... Ненавидел... До вчерашнего дня...
Димка успокоился и ушел. Какую-то душевную опору обрел он в этих телевизионных кадрах...
Явился Дениска с пораненной пяткой. Где он умудрился, бегая по дому, вогнать себе в ногу осколочек стекла? Ни стонов, ни слез от него не было. Сидел и задорно улыбался.
- Стойким ты будешь! - сказал я уважительно и стал ковыряться в Денискиной пятке. Моим инструментарием была длинная инъекционная игла. Я осторожно манипулировал ею, но, конечно же, это было не безболезненно. Однако Дениска молчал. Молчал и улыбался. Тут как раз пришла Зинаида Никитична. Я при ней кончил "операцию", вручил герою конфету, погладил по голове. Дениска положил конфету в рот и с достоинством удалился, прихрамывая.
