Джоэл стоял обнаженный перед зеркалом в маленькой ванной комнате в квартире на Линденграхт. Машину он бросил кварталах в двадцати от дома и добирался сюда пешком. Старик, хозяин квартиры, был очень мил и говорил, хотя и запинаясь, на довольно чистом английском, но Джоэлу так и не удалось поймать его взгляд. Мысли старика блуждали, очевидно, в каком-то ином месте и ином времени.
Джоэл осторожно побрился, а потом долго стоял под душем – значительно дольше, чем это приличествовало гостю. Выйдя из-под душа, он щедро натер темно-красной жидкостью лицо, шею и руки, отчего буквально в несколько секунд кожа его приобрела цвет бронзового загара. Оттенок был более естественным, чем когда он пользовался этим кремом раньше. Грим скрыл царапины, и лицо выглядело почти нормально. Теперь придется отказаться от темных очков – они будут только привлекать к нему внимание, особенно тех, кому поручено выслеживать его. Он еще раз вымыл руки, следя за тем, чтобы не осталось пятен на пальцах.
Послышался прерывистый звук звонка, и он замер, затаив дыхание, потом быстро завернул кран и стал прислушиваться, поглядывая на пистолет, лежавший на узенькой полочке под зеркалом. Звонок повторился и оборвался. Потом до него донесся голос старика хозяина, он разговаривал по телефону. Джоэл надел коротковатый халат, лежавший на кровати в его маленькой и безукоризненно чистой спальне, сунул пистолет в карман и направился по темному узкому коридору к “кабинету” старика, заваленному старыми журналами, книгами и отдельными газетными номерами, в которых красным карандашом были обведены статьи, повествующие о былых кровавых подвигах. На стенах висели гравюры и фотографии давно прошедших военных свершений, включая и человеческие трупы в самых различных позах. Каким-то странным образом это напомнило Конверсу “Непорочное знамя” в Париже, только здесь была представлена не слава войны, а ужас смерти. “Тут все честнее”, – подумал Джоэл.
– Ах, менеер, – сказал старик – огромное кожаное кресло целиком поглощало его щуплую фигурку; телефон стоял на полу рядом с ним. – Здесь вы в безопасности, в полной безопасности! Это Кабел, Кабел, natuurijk, подпольная кличка. Он ушел из отеля и сообщал о ходе операции. – Тощий голландец, которому было уже за семьдесят, с трудом выбрался из кресла и, выпрямившись во весь рост, расправил плечи – выживший из ума старик, играющий в солдатики. – Операция “Оснабрюк” развивается по плану! – выкрикнул он, как бы докладывая командиру. – Как и предвидела наша подпольно-разведывательная служба, противник попытался просочиться на интересующий нас объект, но был там скомпрометирован.
– Был – что?
– Был предан казни, менеер. С помощью провода, наброшенного сзади на шею. Шея сломана, следов борьбы нет. Улики с места компрометации убраны.
– Что вы сказали?
– Кабел очень силен для своего возраста, – сказал старик, усмехаясь, его увядшее лицо покрылось тысячью морщин, он расслабился. – Труп он вынес через пожарный выход сначала в переулок, а потом затащил в подвал и уложил у отопительных печей. Сейчас лето, значит, обнаружат его только через несколько дней – по запаху.
Конверс слушал эту речь, почти не вникая в ее смысл, внимание его привлекло одно слово: “компрометация”. Оказывается, в этом странном лексиконе, сохранившемся с давно ушедших времен, оно означало приведение в исполнение смертного приговора. Казнь… смерть… убийство!…
“Что сказали бы вы о компрометации некоторых весьма весомых фигур в отдельных правительствах?…” – слова Ляйфхельма.
“Это не сработает” – его слова.
“Вы не учитываете элемента внезапности. Аккумуляция! Резкое ускорение!” – это слова Хаима Абрахамса.
“О Господи! – подумал Джоэл. – Так, значит, вот о чем толковали генералы “Аквитании”? Убийства! Вот откуда неодобрительные взгляды в сторону израильтянина и его неожиданное отступление: “Это всего лишь мое соображение… Я даже не уверен, что это применимо”.
“Аккумуляция, резкое ускорение” – следующие одно за другим убийства национальных лидеров по всему миру, а также президентов и премьер-министров, вице-президентов и министров, обладающих властью мужчин и женщин. И тогда – правительства этих стран в состоянии хаоса. И все это – в течение нескольких часов, прямо на улицах, в состоянии всеобщей истерии и паники, когда смешаются жертвы и убийцы, и только командиры, призванные восстановить порядок, смогут удержать контроль над ситуацией. И этот день близится. Убийства!
Он должен вернуться в Германию. Он должен добраться до Оснабрюка и ждать звонка Вэл. Необходимо срочно оповестить Сэма Эббота.
Руками в наручниках, прикованных к общей цепи, – правое раненое предплечье обмотано грязной повязкой, – Коннел Фитцпатрик ухватился за подоконник маленького зарешеченного окна и выглянул наружу – на огромном бетонном плаце для парадов царила лихорадочная активность. На следующее утро после его пленения ему вместе с другими заключенными позволили заниматься на этом плацу физическими упражнениями – приятная возможность побыть один час вне бетонных бараков, а это, как он догадывался, и были самые настоящие бараки, принадлежащие заправочной станции для подводных лодок. Стапели, тянувшиеся вдоль берега, и подъемные механизмы были слишком малы для современных атомных чудовищ – “трайдентам” было бы слишком тесно у железобетонных пирсов; по-видимому, решил он, эта база обслуживала когда-то германский подводный флот.
Однако теперь она использовалась для подготовки грандиозного выступления против правительства ФРГ, как, впрочем, и большинства остальных законных правительств Запада. Это была тренировочная площадка “Аквитании”, где отрабатывалась ее стратегия и проводилась завершающая подготовка к массовым выступлениям, которые должны подвигнуть приспешников Делавейна к захвату власти из рук парализованных гражданских властей. Ставка делалась на убийства, наглые и открытые, которые должны были вызвать волну насилия.
На плацу команды из четырех-пяти человек каждая действовали то вместе, то рассредоточившись в толпе, насчитывающей, возможно, не меньше сотни человек. В конце площадки возвышалась бетонная платформа высотой семь и шириной примерно тридцать футов, на которой были выставлены в ряд манекены – одни стояли, другие сидели на стульях, глядя перед собой безжизненными стеклянными глазами. В центре каждой фигуры – и женской, и мужской – находился кружок из пуленепробиваемой сетки, за которым по команде инструктора зажигался яркий желтый свет, хорошо видимый в лучах послеполуденного солнца. Это указывало, какой манекен должен стать мишенью для данной команды. Попадания фиксировались на табло с помощью электронных устройств на высокой каменной кладке за каждой фигурой на платформе: красный свет – смерть, синий – ранение. Красный считался положительной отметкой, синий – нет.