– Он может и тут ускользнуть от вас, он уже доказал это.

– Куда он денется, сабра? В его собственное посольство? Тогда считайте его покойником. В боннскую полицию или в Staats Polizei? Его тут же в бронированном автомобиле доставят ко мне. Ему некуда податься.

– Я уже слышал это, когда он покинул Париж, я слышал это, когда он прилетел в Бонн. И там и тут были допущены ошибки, они стоили нам очень многих часов. Прямо скажу вам, я участвовал в трех войнах, моя жизнь прошла в борьбе, но никогда я не был так озабочен, как сейчас.

– Будьте разумнее, Хаим, и попробуйте успокоиться. У него нет одежды, кроме той, в которой он плыл по реке и барахтался в грязи; у него нет документов, нет паспорта, нет денег. Он не говорит по-немецки…

– У него есть деньги! – внезапно припомнил Абрахамс. – Когда он был под иглой, то говорил о крупной сумме, которую ему пообещали в Женеве и вручили на Миконосе.

– И где же эти деньги? – спросил Ляйфхельм. – Они здесь, в этом столе, вот где эти деньги. Около семидесяти тысяч долларов. У него нет ни одной немецкой марки, ни часов, ни драгоценностей. Человек в грязной мокрой одежде, без документов, без денег, без языка, рассказывает странную байку о том, будто его держали в заточении, да еще впутывает в это самого генерала Ляйфхельма! Без сомнения, его сочтут бродягой, или сумасшедшим, или тем и другим одновременно и тут же упрячут за решетку. В этом случае мы будем сразу же оповещены, и наши люди доставят его к нам. И не забывайте, сабра, что завтра к десяти часам утра это уже не будет иметь значения. Изобретательность Моссад – ваш вклад в общее дело. У нас просто нашлись средства, чтобы пришло, наконец, то, что должно прийти, как говорится в Ветхом Завете.

Абрахамс стоял перед огромным письменным столом, скрестив руки на груди.

– Значит, еврей и фельдмаршал запустили наконец эту машину. Ирония судьбы, не так ли, наци?

– Не такая уж и ирония, uberlegener Jude [78] . Вы – нечистые в глазах перепуганного обывателя. Но мне вы не враг и никогда им не были. Будь у нас в прошлом побольше людей с вашей преданностью делу, с вашей беспардонностью, мы бы не проиграли войну.

– Знаю, – отозвался сабра. – Я следил за вами и слушал все передачи, когда вы вышли к Ла-Маншу. Вот тогда-то вы все и испортили. Дали маху.

– Только не мы, а перепуганный недоучка в Берлине!

– В таком случае держитесь от таких подальше, когда мы начнем создавать по-настоящему новый порядок, немец. Мы не можем позволить себе промахов.

– Можете испытать меня, Хаим.

– Именно это я и собираюсь сделать.

Шофер ощупал бинты, покрывающие его лицо: к затекшим глазам и разбитым губам прикасаться было больно. Он лежал в своей комнате, и доктор, уходя, оставил телевизор включенным – возможно, чтобы его унизить, потому что он почти не мог видеть.

Он опозорен. Заключенный бежал, несмотря на физическое превосходство тюремщика и свору грозных доберманов. Охранники утверждают, что американец усмирил их серебряным свистком. То обстоятельство, что свисток этот был сорван с его шеи, только усугубляло его отчаяние.

Почти вслепую он старательно обшарил свои карманы – в горячке погони никто не догадался это сделать – и обнаружил, что его бумажник, дорогие швейцарские часы и все деньги исчезли. Но в этом он никому не признается. Хватит с него позора и неприятностей. Признание может стать поводом к увольнению, что равнозначно смертному приговору.

Джоэл из последних сил устремился к берегу, скрываясь под водой всякий раз, когда луч света перемещался в его сторону. И тут он заметил лодку, точнее, солидный катер с мощным мотором и высокой маневренностью, о чем свидетельствовали его неожиданные развороты и круги. Катер держался поросших травой берегов, тут же выплывая в открытую воду, когда там появлялся какой-нибудь подозрительный предмет.

Конверс почувствовал под собой липкую грязь, теперь он наполовину плыл, наполовину шел, направляясь к самому темному месту на берегу; пистолет он засунул за ремень. Лодка приблизилась, ее острый луч обшаривал каждый фут, каждый движущийся ствол или ветку, каждое скопление водной растительности. Джоэл сделал глубокий вздох и ушел под воду под углом к поверхности, чтобы можно было следить за происходящим, но расплывающиеся темные пятна грязи мешали что-либо рассмотреть. Луч прожектора стал ярче, казалось, он стоял над ним целую вечность. Конверс рискнул передвинуться на несколько дюймов влево, и луч сразу ушел в сторону. Он поднялся на поверхность, его легкие разрывались от боли, но все же он мгновенно осознал, что не может позволить себе ни единого звука – не может даже вдохнуть. Менее чем в пяти Футах от него покачивался на волнах большой катер. Темная фигура на корме внимательно осматривала берег в мощный бинокль.

Конверс удивился: в такой темноте даже в самый сильный бинокль ничего не увидишь. Но потом, разглядев внушительные размеры бинокля, понял: человек вооружен ночным инфракрасным визором. Такие приборы использовались патрульными службами в Юго-Восточной Азии. В них можно было разглядеть в темноте и различные предметы, и людей.

Мотор чуть прибавил обороты, и катер двинулся вперед на самой низкой скорости.

И снова Джоэл удивился, почему Ляйфхельм организовал это осветительное мероприятие именно на этом участке берега? На некотором расстоянии от него плавали вниз и вверх по течению еще несколько лодок, обшаривая прожекторами водную гладь, но они все время находились в движении. Почему же этот большой катер замер, и замер именно у этого участка берега? Неужели они засекли его через свои инфракрасные бинокли? Если это так, то ведут они себя довольно странно: северовьетнамцы дали бы им сто очков вперед – и по напористости, и по результативности.

Соблюдая полнейшую тишину, Конверс снова погрузился под воду и, гребя брассом, поплыл за катером. Через несколько секунд он приподнял голову над поверхностью воды, видение улучшилось, и он стал понимать смысл странных маневров ляйфхельмовского патруля. Восемь – десять минут назад, перед тем как катер и прожектора поглотили все его внимание, он заметил в самой темной части берега огни и направился было к ним в поисках убежища. Ему показалось тогда, что это были огни небольшой деревушки. Но он ошибся. Это светились окна четырех или пяти летних домиков, составлявших небольшую колонию с общим причалом, – собственность счастливчиков, которые могут позволить себе такую роскошь.