Изменить мир могут лишь сумасшедшие, но не в лучшую сторону…

Мне хочется, чтобы ты достиг совершенства, кoторого никто еще не достигал… Ни на чье воспитание не было затрачено cmoлькo сил, cкoлькo на твое… Временами я надеюсь и предаюсь мечтам, временами сомневаюсь и даже боюсь… Уверен я moлько в одном - что ты будешь либо моей величайшей радостью, либо величайшим горем…

Вот, вот оно - оценочное связывание.

И самосбывающееся пророчество…

…Весьма возможно, что, когда ты вступишь в свет, меня на свете уже не будет…

Это оказалось ошибкой… Творец не подозревал, что заслоняет свое творение и от зрителей, и от себя. Вот ключ ко всему случившемуся:

Я всегда стараюсь думать, что ты вполне благополучен… Кроме того, как я часто тебе повторяю, меня гораздо больше 6ecnoкoum, хорошо ли ты себя ведешь, чем хорошо ли ты себя чувствуешь.

Бой часов Вестминстерского аббатства.

Крадется зима.

Длинные письма, кomopыe я maк часто посылаю тебе, не будучи уверен в том, что они возымеют действие, напоминают мне лucmкu бумаги, кomopыe ты еще недавно - а я когда-mo давно - nycкaл на ниmoчкe к поднявшимся в воздух змеям. Мы звали их «кypьepaми», помнишь?… Иные уносил ветер, другие рвались о вepeвкy и лишь немногие подымались вверх…

Чем заниматься, какие думы думать, когда дни и ночи зверски болят ноги, с таким изяществом скользившие по паркетам; когда суставы закованы в кандалы и не перестает ломить позвоночник; когда мощный мозг вдруг оказался узником, заключенным в камеру пыток…

Вчера только еще фехтовал как бог и брал первые призы на бешеных скачках, а сегодня и с элегическими прогулками по Гайд-парку покончено: ни с того ни с сего упал с лошади…

Что за издевательство - громоздить этот мешок с подагрой вверх по парадной лестнице.

А еще проклятая глухота, вот наказание божье. За грехи, да, за те отвратительные попойки…

Первый приступ был как контузия от пушечного выстрела - вдруг наутро после трех подряд картежных ночей в Ганновере, где арманьяк смешивали с бургундским и - страшно вспомнить - с баварским пивом. В этот день нужно было обедать с испанским консулом - и вот на тебе, в каждом ухе по звенящему кирпичу.

Спасла только великосветская выучка - улыбки, готовые фразы, импровизация. К вечеру отлегло; но с тех пор год от года какая-то часть звуков извне таяла навсегда, а звуки изнутри прибывали…

Теперь уже не послушать ни оперы, ни сладкозвучных речей французов. Визиты сокращены до минимума. Камердинер Крэгг, докладывая, больше не орет во всю глотку, склоняясь к самой физиономии, что было весьма неприятно, а пишет, но каким убийственным почерком…

Венецианский стол с бронзовым литьем и чернильным прибором приходится пододвигать все ближе к камину…

Милый друг, я считаю, что время мое лучше всего употреблено тогда, когда оно идет на пользу тебе. Большая часть его - давно уже твое достояние, теперь Же ты получаешь все безраздельно. Решительная минута пришла; произведение мое cкopo предстанет перед публикой. Чтобы вызвать аплодисменты, одних кoнmypoв и общего колорита недостаточно - нужны завершающие мазки, ucкycныe, moнкue…

…Я удалился от дел как насытившийся гость… Мое угасающее честолюбие сводится единственно к тому, чтобы быть coвemнuкoм и слугой твоего, растущего… Дай мне увидеть в тебе мою возродившуюся юность, дай сделаться твоим наставником, и, обещаю тебе, с твоими способностями ты пойдешь далеко. От тебя потребуются moлько внимание и энергия, а я yкaжy тебе, на что их направить…

Первые два года Филипу-младшему пришлось побегушничать при посольстве в Брюсселе. Ничего, будь и принцем, начинать надо снизу, понюхать жизнь…

Горечь в том только, что пока успеваешь помудреть, времена меняются, и вчерашний выигрыш становится проигрышем. Лесть, интрига и подкуп всесильны всегда и всюду, но если раньше с этими горгоньими головами соперничали, вопреки всему, дарования, то теперь все забито бездарью, везде неучи из сановных семейств, у которых за душой ничего, кроме происхождения.

А у нас как раз этот пункт подмочен - единственный, но удобный повод для сведения счетов. Георг II, король по недоразумению, двадцать лет дрожал за долю наследства от любовницы своего папеньки, с чьей незаконной дочкой нам довелось породниться. И вот этот мелкий хлыщ, которого после похорон хвалили за то, что он умер - под предлогом не чего-либо, а незаконнорожденности, отказал нам в должности резидента при австрийском дворе. Но мы не пали духом, мы вступили в парламент, и что ж из того, что наш первый спич оглушительно провалился. Пять минут сплошные запинки («Выплюньте рыбью кость!» - крикнул с третьего ряда подонок Уолпол), затем кашеобразная галиматья и уже под добивающие иронические хлопки - нечто среднее между членораздельной речью и барабанной дробью.

Ничего, мальчик мой, я начинал не лучше…

…Порядок, метод и большая живость ума - вот все, чего тебе недостает, чтобы сделаться видной фигурой… У тебя больше знаний, больше способностей распознавать людей и больше серьезности, чем даже у меня было в твои годы. Преследуй свою цель неутомимо…

…Но нет, с парламентом ни в какую: за два-три дня до предстоящего выступления теряется сон, появляются какая-то сыпь, отечность, всего лихорадит…

Нервы, уговаривает себя лорд. Мальчик мой, больше страсти, здоровой злости!… Сказывается пассивность твоей натуры и моя ошибка в первые годы, когда я в нетерпении требовал от тебя слишком многого…

Лорд это понял при разговоре с Джаспером, лучшим из королевских егерей. Речь шла о пойнтерах, и Честерфилд спросил, отчего у герцога Мальборо, страстного дрессировщика, охоты всегда неудачны. Джаспер ответил: «Смолоду задерганная собака крайне неохотно поднимает дичь, милорд»…

Что ж, укрепимся. Цезарь начинал завоевание Рима с провинций, а мы перебьемся еще на скромной должности в Гамбурге, поупражняем речь…

У тебя есть основания верить в себя и есть силы, которые ты можешь собрать. Главное условие успеха и в делах, и в любви - высокое (хоть и cкpыmoe от других) мнение о себе, созидающее решительность и настойчивость…

Ну вот и прыжок повыше: назначение экстраординарным посланником в Дрезден. Мальчик не сдался, борется, опыт поражений пошел на пользу. А как развился, какой утонченный ум. Привел как-то замечательный афоризм: «Когда душа живет не по-Божески (или «не по-своему»? - не расслышал) - тело любыми способами стремится изгнать ее вон, как инородный предмет» - кто же это сказал…

Да, немалое наслаждение для отца - теперь уж единственное - беседовать, спорить, болтать с сыном, хоть и через тридевять земель, о делах текущих, о новостях и сплетнях, о перспективах, которых нет, о людях с их глупостями и гнусностями, обо всей этой карусели, которая вдруг снова гонит по жилам замерзшую кровь…

Увы, почерк тридцатишестилетнего мальчика по-прежнему мелкозубчат, перо не слишком-то щедро… Филипп-младший вежлив, но скрытен, по-прежнему скрытен. Хоть бы раз поделился чем-нибудь из того, что можно доверить другу. Как ни намекал, ни выспрашивал, иной раз даже в форме вольных советов и пикантных признаний, - в ответ стена. Неужто ведет до сих пор монашеское существование?…

Сегодня утром я получил от тебя письмо, где ты упрекаешь меня, что я не писал тебе на этой неделе… А я просто не знал, что писать. Жизнь моя однообразна, один день неотличим от другого. Я мало кого вижу и ничего не слышу…

…Что это… зачем… почему эта вода, мутная вода, и откуда рыбы, белые рыбы с пустыми глазами… почему бьют часы, не слышу, не должен слышать…

Последние два твоих письма чрезвычайно меня встревожили. Мне кажется только, что ты, как это свойственно больным, преувеличиваешь тяжесть твоего состояния, и надежда эта немного меня ycnoкauвaет. Boдянка никогда не наступает так внезапно (…) В последних моих четырех письмах я посылал тебе нюхательный nopoшoк герцогини Сомерсет. Помог ли тебе этот nopoшoк?…