Я стоял перед ней и мог бы рассказать, что поведал мне старик в убаюкивающей тиши паба «Четыре провинции». Мог ли я сказать про гору прекрасного, которая росла всю жизнь и заполнила мою душу, и про самого себя с детским совком, раздающим это прекрасное всему миру по крупинкам? Должен ли я перечислять все, что задолжал людям на сценах и голубых экранах, которые заставили меня плакать, смеяться или просто вдохнули в меня жизнь, но никто в затемненном кинотеатре не обернулся и не осмелился крикнуть: «Если тебе нужна помощь — я твой друг!»? Припомнить ли для нее того человека в автобусе десять лет назад, который так легко и непринужденно смеялся на заднем сиденье, что его смех заставил каждого из нас растаять и весело захохотать, катиться кубарем из дверей, но ни у кого не хватило смелости прерваться, коснуться его плеча и сказать: «Вы доставили нам огромное удовольствие. Господь вас благослови!»? Мог ли я ей сказать, что она лишь частица большого счета, задолженность по которому давно просрочена? Нет. Ничего из этого я сказать ей не мог.

— Представьте.

— Пожалуйста, — сказала она.

— Предположим, вы — американский писатель, разыскивающий материал далеко от дома, жены, детей и друзей, в мрачном отеле, в гнусный серый день с битым стеклом, жеваным табаком и закопчепным снегом в душе. Представьте, вы гуляете по холодным улицам и тут встречаете маленькую женщину с золотистой арфой и все, что она исполняет из других времен года — осени, весны, лета, приходящих и уходящих для всех. И лед тает, туман рассеивается, ветер пышет июнем, и чувствуешь себя на десять лет моложе. Представьте, пожалуйста.

Она оборвала мелодию.

Ее поразила внезапная тишина.

— Глупый вы, — сказала она.

— Представьте себя на моем месте, — сказал я. — Возвращаюсь в отель. И по пути мне захотелось что-нибудь услышать, что угодно. Игру. И когда вы играете — уйти за угол и слушать.

Она положила пальцы на струны и замерла, зашевелив губами. Я ждал. Наконец она вздохнула, застонала. И вдруг закричала:

— Убирайся!

— Что?..

— Из-за тебя я разучилась играть! Смотри! Ты все испортил!

— Я только хотел сказать спасибо…

— Моей заднице! — закричала она. — Что за дубина, что за дурень! Занимайся своим делом! Своей работой! Оставь меня в покое! Ах, мои бедные пальчики, загублены, загублены!

Она пристально смотрела на них, затем бросила на меня яростный взгляд.

— Катись отсюда! — заорала она.

Я в отчаянии убежал за угол.

Вот, думал я, добился своего! Благодарностью убил. Это про меня. Дурак, держал бы язык за зубами.

Я прислонился спиной к стене здания, сползая вниз. Должно быть, протикала минута.

«Пожалуйста, милая, — думал я, — ну же. Играй. Не для меня. Для себя. Забудь, что я сказал! Умоляю».

Я услышал несколько слабых, нерешительных шепотков арфы.

Опять пауза.

Потом, когда ветер задул снова, он принес звуки очень медленной мелодии.

Это была старинная песня, и я знал ее слова. Я пел их про себя.

До чего же мудра эта женщина, думал я:

А я чуть не растоптал ее своими похвалами.

А она вся в синяках от моей доброй бездумности.

Но теперь песней, научившей меня большему, чем я мог высказать, она успокаивала себя.

Я ждал, пока она уверенно играла третий куплет, и только потом снова прошел мимо нее, приподняв шляпу.

Но ее глаза были закрыты, и она слушала то, что делали ее пальцы, перебирая струны, как нежные пальчики молодой девушки, которая впервые познала дождь и подставляет свои ладони под его прозрачные струи.

Она продолжала, нисколько не беспокоясь, потом слишком беспокоясь, а потом ровно столько, сколько нужно.

Ее губы были чуть поджаты.

«На волосок от гибели», — подумал я. Еще бы чуть-чуть.

Я оставил их, двух подруг, встретившихся на улице, — ее и арфу. И побежал в отель, чтобы поблагодарить ее единственным известным мне способом — делать свою работу, причем на отлично.

Но по дороге заглянул в паб «Четыре провинции».

Под музыку по-прежнему шагали легкой поступью, и по клеверу ходили осторожно, и ни одного любовника не поранили, когда я распахнул дверь в поисках того человека, чью руку мне хотелось бы пожать больше всего.

Так оно и продолжалось. День за днем я загарпунивал и свежевал Кита, перечитывал Марка Аврелия и восхищался его самоубийством. Потом каждый вечер садился в такси и отправлялся обсуждать свою дневную восьмистраничную норму сценария с человеком, который слезал с женщин только для того, чтобы скакать за гончими псами. Затем каждую полночь, готовый окунуться в проливной дождь и возвратиться в отель «Роял Гиберниан», я будил килкокскую телефонистку и просил соединить с самым теплым в городе, хоть и совершенно необогреваемым, местом.

— Паб Гебера Финна? — кричал я в трубку, когда меня соединяли. — Майк у вас? Попросите, чтобы он приехал за мной.

Я представил себе картину: местные парни выстроились у баррикады и глядятся в щербатое зеркало замерзшего зимой пруда, уходя под его великолепный лед. Мне слышно, как Гебер Финн зовет нараспев Майка, а тот отзывается:

— Все, одна нога здесь, другая там!

Из прежнего опыта я знаю, что процесс, именуемый «одна — здесь, другая — там», вовсе не душераздирающий, не оскорбляющий достоинства и не рвущий кружев беседы, сплетенной искусно, с замиранием сердца, в пабе «У Финна». Скорее, это медленный отрыв, степенный поклон, когда центр тяжести дипломатично смещается в дальний, пустующий конец зала, где одиноко мается забытая всеми дверь.

По моим расчетам, большая часть полночного пути — через паб Гебера Финна — отнимала у Майка полчаса. Меньшая — от паба до дома, где я его дожидался, — минут пять.

Так было и поздней февральской ночью перед Великим постом, когда я позвонил и стал ждать.

Наконец из ночного леса вылетел «неш» 28-го года выпуска, торфяно-бурый, как шевелюра Майка. Машина и водитель, с одышкой, хрипом и присвистом, непринужденно, легко и плавно вкатились во двор; я сбежал по ступеням под безлунное, блещущее звездами небо, в ночь, когда дождь для разнообразия решил не идти.

Сквозь окно машины я вперился в царивший внутри кромешный мрак: приборная доска много лет как угасла.

— Майк?

— Кто же еще, — послышался доверительный шепоток. — Славный теплый вечерок, не правда ли?

Термометр показывал сорок по Фаренгейту, но Майк никогда не бывал южнее Типперари; погода — штука относительная.

— Славный теплый вечерок. — Я сел на переднее сиденье и с силой захлопнул истошно визжащую дверцу, так что из нее посыпалась ржавчина. Иначе нельзя.

— Ну как жизнь, Майк?

— Гм, — машина покатила по ухабам лесной дороги, — здоровье в порядке. Чего еще желать, если завтра Пост?