– Дай попить.

Отец кивнул Мироше и тот метнулся на кухню.

Здоровяк выпил кружку воды, отёр капли с подбородка и поднялся. Да, это действительно был богатырь!

Когда он вышел из квартиры, отец, разведя ладони, повернулся к Мироше:

– Ты хоть его знаешь?

– Он из соседнего дома. Пыжов Серый.

– Серый?

– Ну… Сергей.

– Почему я его не помню?

Мироша пожал плечами: он-то как раз помнил Серого очень хорошо. Несколько лет назад, ещё не будучи этаким здоровяком, тот отличался драчливостью и жестокостью. Мироша был свидетелем некоторых его свирепых стычек со сверстниками, которые панически покидали, что называется, поле боя, – но не это настроило враждебно к нему Мирошу. Разборки старших его не очень задевали, – не его возраста то были проблемы. А вот другое… перевернуло в нём… заставило содрогнуться… вьяви узреть… и прозреть, что ли…

Кого Серый ещё позвал тогда с собой? Виталика? А ещё? Ну, в общем, не важно. Всё из головы вылетело, кроме ощущения…

Приложив палец к губам, Серый привёл их, своих «оруженосцев», за дом, где в кустах на завалинке сидел пьяный мужичонка и мурлыкал что-то себе под нос.

Подмигнув «оруженосцам», Серый ударил этого пьяного ручкой своего деревянного пистолета по зубам так, что тот даже не пикнул, кулем свалился с завалинки и лишь минуты спустя, выплёвывая зубы, жалобно захныкал:

– За что вы меня… бьёте? Братцы, за что? не надо… у меня ж дети, жена… дома ждут… не надо… За что?!.

– За де-ело! – сплюнул Виталик. А Мироша ужаснулся, не в силах постичь, откуда у его соседа с первого этажа и школьного приятеля такая лютая ненависть к незнакомому человеку.

А Серый протянул Виталику своё орудие избиения:

– На, добавь!

И Виталик добавил…

После этого эпизода Мироша старался избегать Серого, а с Виталиком они вскоре рассорились – правда, тогда он не признался себе, что послужило причиной. Лет по десять-одиннадцать тогда им было.

…И вот сегодняшним поздним вечером Серый вломился в их квартиру и просит помощи…

Если бы отец согласился помочь, стал бы Мироша его отговаривать?..

Этот вопрос самому себе остался без ответа, потому как на лестничном марше вновь разыгралось побоище.

Опять отец принялся свистать. Опять бившие Серого разбежались. Разница была лишь в том, что теперь Серый лежал на крыльце бездыханным и… надо было что-то с ним делать.

Отец стащил его на землю.

– Ни фига себе! – процедил он одышливо и не без восхищения. – У этого парняги сплошные мускулы, как у Александра Заса (отец недавно купил сыну эту книжку о русском богатыре) … Как они с ним вообще справились, с таким героем?..

– Я видал – по затылку стукнули.

– И чем же его в чувство вернуть?

Отец оглянулся, как если бы опасался свидетелей, и – шлёпнул Серого по животу.

– Вот это пресс! – сказал. И прибавил, вроде вслух размышляя:

– А что если нам его тут оставить? Я не нанимался ворочать такую тушу.

– А как же эти?.. – спросил Мироша. – Они ж вернутся…

– А мы причём?

– Убьют.

– А мы причём? – повторил отец. – Он нам дверь высадил! Забыл? Праздничек нам устроил! А мы должны о нём заботиться? Чёрта с два! Пусть они ему хоть бубенцы медные оторвут! Ишь ты, девок он защищать вздумал! Эй, парни! – крикнул он в темноту. – Идите сюда, забирайте свой трофей!

И тут произошло то, на что, очевидно, отец и рассчитывал: Серый внезапно перевернулся со спины на живот, точно его пронзило электрическим разрядом, подобрал под себя колени, рывком поднялся на четвереньки, затем так же рывком – на ноги и, пошатываясь из стороны в сторону, побежал в направлении своего подъезда…

– Ну вот, – потирая руки, сказал отец удовлетворенно. – А то, представь, как бы мы его волокали. Полтора центнера, не меньше! Здесь вроде и не очень далеко, конечно. Но всё же своими ногами оно как-то способнее… Как считаешь?

Тут только Мироша понял, зачем отец, приблизив своё лицо чуть ли не к уху Серого, так громко говорил.

Довольные, что избавились от нечаянной заботы, они воротились в дом. И даже покорёженная дверь не испортила им настроения, приобретённого в результате отцовой смекалки…

Они ещё не знали, что у этой истории будет продолжение.

Неожиданно пришла повестка в суд. Там только и обнаружилось, что иск – от Серого. Оказывается, он заявил, что это Миронов-отец его избил, и требовал теперь компенсации… Мирошу тоже вызвали на заседание и допрашивали как свидетеля. Когда он шёл к кафедре, Серый, сидевший у прохода, громко шепнул – не без расчета на хороший судейский слух, очевидно:

– Удавлю, если соврёшь, гадёныш!

Мироша испугался, но рассказал, как было на самом деле, не упомянув только, что отец шлёпал Серого по животу.

Однако суд вынес решение, что Миронов-старший должен оплатить бюллетень потерпевшего.

А на следующей неделе поздно вечером кто-то бросил в их окно камень, пробивший оба стекла и срубивший «Мокрого Ваньку». Они выскочили на улицу и крадучись выглянули из-за угла дома. Но никого не увидали…

– А знаешь, что я вспомнил?.. – сказал отец уже в квартире, затыкая старой наволочкой пробоину в стекле. – До утра и так сойдёт…

– И что ты вспомнил?

– Я нёс тебя на руках… – отец лёг на диван, устремил глаза в потолок. – Ты ещё не разговаривал – маленький совсем… ну, папа, мама, ба, бэ, бу… никаких ещё эр, эс. И вдруг ты чётко-чётко: ветер-р, ветер-р, ты могуч, ты гоняешь стаи туч! Ты волнуешь сине мор-ре, всюду веешь на пр-ростор-ре!.. Да с выражением! И кулачок сжал. Я чуть не выронил тебя от неожиданности.

Мироша некоторое время глядел на отца, ожидая продолжения, затем спросил:

– А про какие бубенцы ты говорил… там, на крыльце?»

Ефим Елисеевич поднялся с ящика и, вздохнув с облегчением – будто рассчитался с давними долгами, – пошёл на автобусную остановку. «Вот эта улица, вот этот дом…»

4.

Доктор, когда я после аварии выписывалась на костылях, посоветовал мне вести дневник – для психологической адаптации, что ли… У меня и с головой складывалось не совсем хорошо, депрессия от несладкого будущего захлёстывала иной раз до полного умопомрачения… Обездвиженность для меня была самой страшной карой… не знаю только за что. И если б не отец, который насильно массировал мою ногу, а я орала благушей, не представляю, сумела бы я отставить впоследствии эти костыли?..

Взявшись, однако, за писание, я никак не могла долгое время фиксировать день настоящий. Меня тянуло на воспоминания…

Запомнилась я себе самой из раннего детства – лет четырёх – девочкой с пышными сиреневыми бантами, любимой дочкой, обожаемой внучкой. Дед боготворил меня, возился со мной больше всех остальных внучат и внучек, а бабка, когда на неё накатывала депрессия, ревновала его из-за этого. Она, как я теперь понимаю, не всегда была адекватной. Большая, пухлая, тёплая, сядет посередь комнаты на стул и улыбается неведомо чему. Приластишься к ней и потонешь в её тёплой пухлости. Тогда я ещё не знала таких слов, как ревность, но ощущала и понимала это состояние, пожалуй, даже лучше, нежели сейчас, когда и пресыщенность мешает улавливать мельчайшие нюансы душевных движений и попросту затёртость некоторых понятий частым суетным употреблением. Ушла трепетная чуткость с возрастом, валом лежат сверху многие ненужности, хоть и вбивали их в твою голову порой с упорным постоянством.

Ну а родители мои были врачи – папа хирург, мама терапевт – и практику они проходили в райцентре Знаменка Н-ской области. Дружили они там с председателем колхоза, у которого был сын Витька, мой ровесник, и с которым я ну никак не смогла подружиться. Было мне тогда лет уж пять. В банный день мыли нас с братом в корыте. И Витька этот зашёл как раз и увидел… Мне стало неудобно. Братишку не замечала, а Витька…

Помню школу из силикатного кирпича, пристроенную к усадьбе тётки Натальи Гончаровой. Старая усадьба меня прямо-таки притягивала магнитом. Подставка мраморная для колонны – остаток былой роскоши – будила моё воображение. Прекрасная резная дубрава вокруг – каждый листик именно что исполнен рукой искусного мастера. И мы с папой любили там гулять, делать из желудей разных зверушек. И сочинять про них сказки. Папа начинал обычно так: «В некотором царстве-государстве росла девочка Аля. Она любила, чтобы её любили… – И мне: – Теперь ты, продолжай». Но я своих сочинений почему-то не запомнила.