– Ну, – откликается Вовка через минуту-другую.

– Я думаю, что вот Яма и Шича никогда уже не станут нас задирать после того, как мы им задали трёпку… Почему?

Вовка поворачивает голову и вопросительно смотрит снизу вверх.

– А всё потому, – поясняет Мироша. – Врагу не сдаётся наш гордый варяг!

Вовка снова разглядывает землю у себя под ногами, сопит носом.

– Так и с Киселём надо, – говорит Мироша. – Мы ведь знаем, где они живут.

– И что? – уши у Вовки перестают двигаться.

– Мы их будем отлавливать по одному. Они впятером на тебя напасть не постеснялись? Не постеснялись.

– Я с вами, – подаёт голос из кустов конопатый Лёшка.

У дверей квартиры Первого Мироха глянул на побледневшего Вовку, сурово сказал:

– Звони!

Вовка потянулся было к звонку, но опустил руку:

– Щас, погоди.

Тогда Мироша позвонил сам.

Первый – а это был лопоухий Кисель, предводитель «компашки» – открыл почти сразу и очень удивился:

– О-у! – Но тут же в его глазах мелькнул страх. – Вы чего?!

– Ничего! – ответил Мироша и ударил. У Киселя подкосились ноги, он рухнул между косяком и дверью на колени и прикрыл голову руками.

– Пошли дальше, – дёрнул Мироша Вовку за рукав.

Второму, третьему, четвёртому и пятому Вовка звонил уже сам. Сам же и бил…

После этого, действительно, Кисель забыл о себе напоминать. И только уже, будучи взрослым, Мироха узнал, что тот погиб от финки – в приятельской разборке».

И тут Ефима Елисеевича потянуло побывать в той части города, где прошло его детство. Потянуло так, как если бы кто за рукав ухватил. И песенка зазвучала при этом: «Где эта улица, где этот дом, где эта барышня, что я влюблён…»

Однако надо было садиться на автобус, который он плохо переносил по причине специфического запаха (и почему другие машины пахнут иначе – разве не такого же устройства их двигатели?), который перевёз бы его по мосту через реку, потом долго тряс по избитой бетонке – это был отдалённый район; странно, что он вообще считался городским. По всему, было бы точнее назвать его посёлком или предместьем…

Но собрался.

И вот приехал… и что? Да ничего особенного… в том смысле, что зря, очевидно, приехал. Всё преобразилось в дурную сторону. Даже пустырь меж двух высоковольтных линий электропередач, где мальчишками играли в футбол, оказался теперь не тем впечатляющим и заповедным некогда пространством, а неприглядным захламлённым полигоном человеческой деятельности – с горловинами погребов там и сям, как будто кротовьи холмики обезобразили прекрасно утоптанное множеством детской обувки поле.

Дом, в котором он жил, зиял высаженными окнами, за ним торчали огромными головёшками остатки от сараев – ещё чуть-чуть, говорило всё, и Миронов вообще мог не отыскать того места, где произрастало его детство и отрочество.

И что? Зачем явился? Что ты хотел увидеть? Чего ожидал? Какие эмоции-чувства хотел пережить? – такие вот банальные вопросы возникали в голове, как пузырьки, и, как те же пузырьки, пропадали-лопались, не получив в душе ни отклика, ни даже намёка на какую-либо мысль. Лишь в носу пощипывало, как от нарзана…

Он присел под голым клёном на брошенный ящик от посылки, предварительно стряхнув с него снег. Проник настороженным взглядом в притаившуюся узорчатую тень от густо переплетённых ветвей – точно в ожидании какой-то встряски или подсказки, после чего из этого воздуха могло выпасть нечто вроде хлопьев памяти. И вдруг увидел он через кустарник обшарпанный угол полусгнившей завалинки… И дальше картинка за картинкой, образ за образом стали менять друг друга без всяких усилий с его стороны. Мир детства ожил сам собой, словно вернулся, вошёл в него, найдя калитку или тайный лаз.

Вечер. Цветы в кадках – «Мокрый Ванька» и берёзка – заслоняют подступающую за окном вкрадчивую ночь.

Уютно сидеть на диване, поджав ноги, и смотреть телевизор. Отец время от времени уходит на кухню и возвращается оттуда, выпив самогона, оживившимся, более азартно реагирующим на перипетии хоккея, хотя телепередачи – даже если то был хоккей или бокс – являлись в такие вечера лишь фоном для доверительных разговоров. Сказок, так почему-то выражался отец.

Мироша (так называли его дома, на улице пожёстче – Мироха) любил отца в таком состоянии – тот был мягок, понимающ и очень интересно рассказывал истории из своей жизни. И Мироша ждал теперь, когда же отцу захочется поговорить о чём-нибудь проникновенном. В нём, можно сказать без преувеличения, пропадал великий сказочник. Мироша даже как-то подумал, что захоти отец записывать свои сказки, наверняка тогда приобрёл бы имя знаменитого писателя. Нет, кое-что он записывал в блокноты (как и дед по матери на календарных листочках). Но Мироше было лень вникать в его карандашный почерк, да и зачем? Отец сам – как настоящий артист – в лицах разыгрывал сценки. Много позже Мироша всё же кое-что прочитал из его каракуль… но, увы, блеклые карандашные записи не произвели на него впечатления. Знать, подумалось, сказы устные и письменные не одно и то же. Он только не мог тогда ещё понять, почему.

Итак, Мироша с напряжением ожидал, когда отец войдёт в то самое состояние, когда ему захочется покалякать по душам…

В тот раз не дождался… Стук в дверь сорвал их с дивана – да, такой вот стук-грохот, точно имели намерение вломиться, снеся любую преграду.

Выскочив в коридор, отец плечом навалился на дверь, так как её натуральным образом вышибали – словно били с наружной стороны бревном-колотушкой. Язычок замка уже выгнулся… Мироша, хоть и оцепенел от страха, увидал-таки в глазах отца колебание – то ли отомкнуть, то ли держаться до последнего – ну да, что там за дверью творится, что за чудовище ломится?.. Не известно же!

И всё же отец открыл, едва давление на дверь поубавилось. И взорам их явилась несусветная кутерьма: несколько здоровенных парней рубились на кулаках, да с таким остервенением, что Мироша невольно попятился и прижался спиной к стене. Пропеллерами жужжали поленья из поленницы соседа Санина (и у Мироши мелькнула неуместно-несвоевременная и даже злорадная мыслишка: теперь тому заново придётся складывать свои дрова – эта поленница всем мешала ходить, особенно когда перегорала лампочка или кто-нибудь её выкручивал)…

Тут отец засвистал соловьём-разбойником (Мироша и не подозревал, что тот умеет так ядрёно свистеть). И потасовка сразу стушевалась, её участники скатились вниз по лестнице – будто от мощных воздушно-звуковых колебаний – всех будто снесло бурей прочь. Именно так, должно быть, и свистят настоящие разбойничьи соловьи…

И к ним в коридор, а затем и в комнату ввалился, прикрывая голову руками, здоровущий мужик… Затравленно оглядевшись, он сел на стул (который под ним едва не развалился), и долго не мог ничего сказать, пока не отдышался.

– Помоги, – сказал, наконец, грубым срывающимся басом, – вдвоём мы с ними справимся… Бля буду, справимся! Двое – это не один! Спиной к спине…

– Ты кто? – перебил его отец тоже срывающимся голосом. Все эти минуты (а может быть, секунды) он нервно расхаживал взад-вперёд – из коридора в комнату и обратно. И вид у него, и выражение лица были такими, точно он в полной растерянности, и от этой растерянности он зол на себя, разгневан даже, потому что не знает, не представляет, что же ему предпринять. – Ты мне дверь выломал! Понимаешь!? Вот что!

– Это не я!

– А кто – я?! Ты ж влетел сюда, а не тётя Мотя!

– Меня молотили, чем попало! Мною… это… вышибли дверь! Мною!

– А я чего говорю?! Нет, ты уж ступай отсюда – туда, откуда пришёл, а я уж тут без тебя как-нибудь останусь!.. На подмогу меня зовёт – видали?! – он возмущённо поворотился к Мироше, затем – вновь к здоровяку: – С кем хоть ты сцепился?

– Да-а… – прогудел тот, – за девку хотел заступиться…

Мироша видел – отец начинает закипать не на шутку. После он обронил: «Наглец! Ещё зовёт меня разбираться со своими обидчиками!.. Хмырь! Защитничек бабского полу! Знаю я вас. Сказал бы уж по-честному: не поделил!»