Ф е д о р (беря пальто). Я не знал, Оля, что это... твой жених. Извини!
О л ь г а (с горечью). И это все, что ты понял за весь вечер, Федор?
Издалека, все повышаясь и усиливаясь, возникает сигнал воздушной тревоги. Ф е д о р слушает, подняв голову, потом уходит, никем не провожаемый. Молчание. Присев к столу и сжав уши ладонями, Ольга принимается за правку
тетрадей.
А н н а Н и к о л а е в н а (мужу). К тебе Кокорышкин с бумагами. Позови его, Демидьевна.
Д е м и д ь е в н а (на кухню). Войди, казенная бумага. Засох поди у печки-то.
Она уходит, взамен появляется К о к о р ы ш к и н и уже на ходу достает
чернильницу из кармана.
Т а л а н о в. Задержал я вас, Кокорышкин.
К о к о р ы ш к и н. Пустяки-с. Зато помечтал на досуге.
А н н а Н и к о л а е в н а. О чем же вам мечтается? (С болью.) Не о сыне ли?
К о к о р ы ш к и н. Мои мечтания больше все из области сельского хозяйства. (Копаясь в портфеле.) Диоклетиан, царь, удалился от государственных дел для ращения капусты. В Иллирию! (Подняв палец.) Громадные кочны выращивал. (Подавая бумагу.) О проведении оборонных мероприятий.
Т а л а н о в. Это о курсах медсестер? (Подписывая.) А ведь был день, Аня... и у нас все наше, мечтанное, было впереди. И ты держишь экзамен, на тебе майское платье. И ты играла тогда... уже забываю, как это?
Анна Николаевна идет к пианино. Одной рукой и стоя она воспроизводит
знаменитую музыкальную фразу.
И дальше, дальше. Там есть место, где врываются ветер и надежды.
Тогда она садится и играет в полную силу. Молча Кокорышкин подает, а
Таланов подписывает бумаги.
К о к о р ы ш к и н. И последнюю, Иван Тихонович.
Слышен разрыв бомбы, и второй - ближе. Музыка продолжается. Это борьба двух противоположных стихий. Когда героическая мелодия заполняет все, следует третий, совсем близкий разрыв. Дребезг стекла и грохот обвала. Свет гаснет. С разбегу Анна Николаевна успевает сыграть два последующих
такта. Потом тишина.
Чернил не опрокиньте, Иван Тихонович. Погодите, я вам спичечку чиркну.
А н н а Н и к о л а е в н а. Оля, зажги лампу. На окне стояла.
Вспыхнула спичка. Ольга уже у окна. Громадные тени колеблются на стенах. Короткая пальба и непонятный шум с улицы. Лампа разгорается плохо. Все на ногах. Портрет Феди лежит на полу, и как будто уже наступил другой вечер
другого мира. Д е м и д ь е в н а с огарком входит из кухни.
О л ь г а. Принеси метлу, Демидьевна, стекла вымести. Федя упал.
Д е м и д ь е в н а уходит. Слабый шорох у двери. Только теперь Талановы замечают на стуле возле выхода незнакомого старичка с суковатой палкой между колен. Он улыбается и кивает, кивает плешивой головой, то ли
здравствуясь, то ли милости прося и пристанища.
Т а л а н о в (с почтенного расстояния). А ты как попал сюда, отец?
С т а р и к. Со страху заполз, хозяин. Небеса рушатся.
Ольга подносит лампу ближе. На госте грязные стеганые штаны и такая же кофта; сума и ветхая шапочка лежат у ног. Точно принюхиваясь, Кокорышкин
со всех сторон осматривает старика.
О л ь г а. Ты сам-то откуда, старик?
С т а р и к. Странствую, как Лазарь... в пеленах, в коих был схоронен. И, эва, плита гроба моего еще глядит мне вслед. (И, стуча палкой, таким обострившимся взором уставился в угол, что все невольно покосились туда же.) Чево, чево чресла-то разверзла, вдовица каменная!
А н н а Н и к о л а е в н а (вполголоса). Наверно, больной... на прием к тебе притащился.
Т а л а н о в (уже профессионально). И давно странствуешь, отец?
С т а р и к. Ведь как: ум-то жадный, немилосливый, шепчет - год, год, а ноги-то стонут - триста, триста! Так и бреду, в два кнута.
О л ь г а. Так ты не туда забрел, дедушка.
С т а р и к. Дом-то фаюнинской?
Т а л а н о в. Дом-то фаюнинский, да тебе через площадь надо. Номера не помню, тоже бывшего купца Фаюнина дом. И там проживает доктор вроде меня, с бородочкой. Он как раз специалист по странникам. К нему и ступай.
А н н а Н и к о л а е в н а. Пускай переждет, пока налет кончится.
С т а р и к. Спасибо, Анна Миколаевна, за жалость твою.
А н н а Н и к о л а е в н а (насторожась). А вы меня откуда знаете?
С т а р и к. Может, и во сну встренулись ненароком. Вот креслице стоит, мягонькое... и креслице снилось раз. На нем еще подпалинка снизу есть.
О л ь г а. Никакой подпалинки там нет, вы ошибаетесь.
С т а р и к. Есть, дочка, есть. Сон был такой: колечко закатилось, а дворник свечку под низ и поставь. Чуть пожара не наделал.
Т а л а н о в. Я такого случая не помню.
С т а р и к. А давай взглянем, Иван Тихонович. Подержи-ка батожок мой, хозяюшка. (Кокорышкину.) Помоги, мушиная чахотка.
Вдвоем с Кокорышкиным они кладут кресло набок. На холщовой подбивке
явственно видно большое горелое пятно. Талановы переглянулись.
Тебя, дочка, еще на свете не было, а вещь эта уже в конторе у Николая Сергеевича Фаюнина стояла.
И что-то в отношениях решительно меняется. Кокорышкин почтительно и чинно
кланяется старику.
К о к о р ы ш к и н. Добро пожаловать, Николай Сергеевич. Измучились, ожидамши. Свершилось, значит?
С т а р и к. А потерпи, сейчас разведаем. (Жесткий, даже помолодевший, он идет к старомодному телефонному аппарату и долго крутит ручку.) Станция, станция... (Властно.) Ты что же, канарейка, к телефону долго не идешь? Это градский голова, Фаюнин, говорит. А ты не дрожи, я тебя не кушаю. Милицию мне.. Любую дай. (Снова покрутив ручку.) Милиция, милиция... Ай-ай, не слыхать властей-то!
К о к о р ы ш к и н (выгибаясь и ластясь к Фаюнину). Может, со страху в чернильницы залезли, Николай Сергеевич, хе-хе!
Фаюнин вешает трубку и сурово крестится.
Ф а ю н и н. Лета наша новая, господи, благослови.
Теперь уже и сквозь прочные каменные стены сюда сочится треск пулеметных
очередей, крики и лязг наползающего железа.
Ныне отпущаеши, владыко, раба своего по глаголу твоему с миром. Яко видеста очи мои...
Его бесстрастное бормотанье заглушается яростным звоном стекла. Снаружи вышибли раму прикладом. В прямоугольнике ночного окна - искаженные ожесточением боя, освещенные сбоку заревом, люди в касках. Сквозь плывущий
дым они заглядывают внутрь.
Это немцы.
Действие второе
