О л ь г а. Прошлой ночью. Они ударили танками в обход Пыжовского узла и вышли клином на Медведиху. К Колесникову по дороге забежала: бумаги жгут.
К о к о р ы ш к и н. Копоть везде летает, точно черный снег идет. Тяжелое зрелище!
О л ь г а. Простите, я вас и не заметила, Кокорышкин.
К о к о р ы ш к и н (жестко). Их бы теперь проволокой окружить да артиллерией всех и уничтожить.
О л ь г а. Легко нам, в тылу, судить о войне. А там...
А н н а Н и к о л а е в н а. А еще что случилось, Оленька?
Та молчит.
Вы не обедали, Кокорышкин? Идите на кухню. (В дверь.) Демидьевна, покорми Кокорышкина.
К о к о р ы ш к и н. Балуете, растолстею я у вас, Анна Николаевна. (Уходит.)
Мать выжидательно смотрит на дочь.
О л ь г а. Только не пугайся, мамочка... он жив и здоров. И все хорошо. Я сейчас Федю видела.
А н н а Н и к о л а е в н а. Где, где?
О л ь г а. На площади... Лужа большая, и рябь по ней бежит. А он стоит на мостках, нащурился во тьму, один...
А н н а Н и к о л а е в н а. Рваный, верно, страшный, в опорках... да?
О л ь г а. Нет... похудел очень. Я только по кашлю его и признала.
А н н а Н и к о л а е в н а. Давно приехал-то?
О л ь г а. Я не подошла, я из ворот смотрела. Потом домой кинулась предупредить.
А н н а Н и к о л а е в н а. Что же мы стоим здесь... Демидьевна, Демидьевна!
Д е м и д ь е в н а вбежала.
Демидьевна, Федя приехал. Собирай на стол, да настоечки достань из буфета. Уж, верно, выпьет с холоду-то. Дайте мне надеть что-нибудь, я сбегаю. А то закатится опять на тыщу лет...
Д е м и д ь е в н а. Коротка у тебя память на сыновнюю обиду, Анна Николаевна.
О л ь г а (за руки удержав мать). Никуда ты не побежишь. Мы предупреждали его об этой женщине. Он сам ушел от нас, пусть сам и вернется. (Слушая тишину.) Кто-то у нас в чулане ходит.
Они прислушиваются. Жестяной дребезжащий звук.
Корыто плечом задел. Верно, больной к отцу, впотьмах заблудился.
Д е м и д ь е в н а (шагнув к прихожей). Опять двери у нас не заперты.
А н н а Н и к о л а е в н а. Ступай, я запру.
Она выходит, и тотчас же слышен слабый стонущий вскрик. Так может только мать. Затем раздается снисходительный мужской басок: "Ладно, перестань,
мать. Руки-ноги на местах, голова под мышкой, все в порядке!"
Д е м и д ь е в н а. Дождалася мать своего праздничка.
На пороге м а т ь и с ы н: такая маленькая сейчас, она придерживает его локоть - тому это явно неприятно. Федор - высокий, с большим, как у отца, лбом; настороженная дерзость посверкивает в глубоко запавших глазах. К нему не идут эти франтовские, ниточкой, усики. Кожаное пальто отвердело от времени, плечо испачкано мелом, сапоги в грязи. В зубах дымится папироска.
Ф е д о р (избавившись от цепких рук матери). Здравствуй, сестра. Руку-то не побрезгуешь протянуть?
О л ь г а (неуверенно двинувшись к нему). Федор! Федька, милый...
Смущенный ее порывом, он отступил.
Ф е д о р. Я, знаешь, простудился... в дороге. Не торопись.
И вдруг яростный приступ кашля потряс его. Папироска выпала на пол. Ольга растерянно подняла ее в пепельницу. Он приложил ко рту платок, потом
привычно спрятал его в рукав.
Ф е д о р. Вот видишь, какой стал...
А н н а Н и к о л а е в н а. У печки-то погрейся, Феденька. У нас печка горячая. Стаскивай кожу-то свою. Давай я ее повешу.
Ф е д о р. Ладно, я сам. (Нетерпеливей.) Пусти же, я сказал.
Она стала еще меньше, попятилась. Он ставит пальто торчком у двери на
полу.
Не по чину на вешалку-то, постоит и так. (Пригрозив пальцем, как собаке.) Стоять. (И только теперь, вместо приветствия.) А постарела, нянька. Не скувырнулась еще?
Ни один мускул не шевельнулся на лице Демидьевны.
А н н а Н и к о л а е в н а. Оля, ты займи Федора... я пока закусочку приготовлю. (Федору робко.) Без ужина не отпустим тебя.
О л ь г а. Демидьевна приготовит, мама.
Д е м и д ь е в н а. Не трожь, дай ей руки-то чем-нибудь занять.
А н н а Н и к о л а е в н а торопится убежать. Губы ее закушены.
О л ь г а. Кажется, любовь к женщине, в которую ты стрелял, поглотила все в тебе, Федор. Даже нежность к матери. Ведь ты бы мог и помягче с нею. Она хорошая у нас. Она консерваторию для нас с тобой бросила, а какую ей карьеру пророчили!
Ф е д о р. Неловко мне, не понимаешь? Три дня по улицам шлялся, боялся войти, только бы этого... надгробного рыдания не слышать. (Обходит комнату, с любопытством трогая знакомые вещи.) Все то же, на тех же местах... Узнаю... (Открыл пианино, тронул клавишу.) Мать еще играет?
О л ь г а. Редко. Ты даже не написал ей ни разу. Стыдился?
Ф е д о р. Нет, так. Занят был. (Взглянул на портрет; на мгновенье поза его совпадает с позой мальчика на портрете.) Все мы бываем ребенками, и вот что из ребенков получается. (Не оглядываясь, няньке, через плечо.) Ты чего, старая, уставилась? Даже в спине загорелось.
Д е м и д ь е в н а. Любуюсь, Феденька. Больно хорош ты стал!
О л ь г а. Срок твой кончился? Ты, значит, вчистую вышел?
Ф е д о р. Нет, я не беглый... не бойся, не подведу.
О л ь г а (обиженно). Ты зря понял меня так. Посиди с ним, Демидьевна, я пойду маме помочь. (Уходит, опустив голову.)
Д е м и д ь е в н а. Ну, всех разогнал. Теперча, видать, мой черед. Давай поиграемся, расправь жилочки-то...
Робея перед ней, Федор одергивает слишком короткие ему рукава пиджака.
Похвастайся няньке, как ты бабенку зашиб за то, что красоты такой не оценила.
Он быстро и зло взглянул на нее.
Глазом-то не замахивайся. Береги силу. Скоро папаша придут.
Ф е д о р. Ладно, нянька, ладно. Уймись.
Д е м и д ь е в н а. Уж тайком-то и богу намекала, прибрал бы тебя от греха, скорбного да бесталанного... ан нет! (Сурово усмехнувшись.) И ведь что: в ту пору ж пальто семисезонное племяннику обыденкой у бога вымолила. А про тебя не дошла до уха божия моя молитва.
Федор слушает стоя, упершись в письмо на столе. Бумага хрустит под его
ладонью.
Люди жизни не щадят, с горем бьются. А ты все в сердце свое черствое глядишь. Что делать-то собрался?
Ф е д о р (глядя в пол). Не знаю. Жить по-старому я больше не могу.
Д е м и д ь е в н а. Совесть заговорила... аль шея еще болит?
Ф е д о р (сдаваясь). Не надо, нянька. Продрог я от жизни моей.
Д е м и д ь е в н а. То-то, продрог. Тебе бы, горький ты мой, самую какую ни есть шинелишку солдатскую. Она шибче тысячных бобров греет. Да в самый огонь-то с головой, по маковку!
