– И вы, Паоло, вы также не доверяете мне? Иначе почему вы решили ехать тайно по моей области? – с упреком проговорил он, почти обманув этим Орсини. – Но хвала Пресвятой Богородице, у меня есть превосходный ответ на клевету моих врагов! Разве вы здесь не в моей власти, не окружены моими верными солдатами, не в моем крепком замке, который Орсини и немецкие солдаты могут безуспешно осаждать годами? Ну хорошо!.. Тебе, Паоло, я предлагаю полнейшее, безграничное подтверждение всех условий мира, решенных нами в Имоле, а вам всем, господа, я говорю добро пожаловать, предоставляю вам верное убежище и хорошее угощение, а завтра с рассветом мы все отправимся в Рим, где вы должны будете разделить все почести, какими намеревается засыпать меня великодушное правительство.

При этих словах он с напускным воодушевлением протянул Орсини руку, а тот несколько мгновений недоверчиво смотрел на него.

– Итак, вы согласны утвердить наш союз этим, так часто предлагавшимся образом? – ответил он. – Скажите «да», Цезарь, исполните свое обещание отпустить нас, и мои сомнения рассеются навсегда!

– По этому пункту должны вынести решение сама донна Лукреция и ваше счастье в любви, – спокойно произнес Цезарь.

– Но вы не станете, по крайней мере, употреблять свое влияние в пользу принца Феррарского? – все еще недоверчиво спросил Орсини.

– Ха-ха! Что вы думаете!.. Но мы забыли тайного советника нашего святого отца. Убери его, Мигуэлото!

– Сжальтесь, мой повелитель, мой высокий, победоносный государь! Сжальтесь над несчастным преступником! – закричал подеста, бросаясь на колени.

– Сжалиться над тобой, безжалостный изменник? – сказал Цезарь, отталкивая несчастного ногой, когда тот пытался обнять его колени.

Мигуэлото подскочил и ухватил подесту за его меховую мантию. Но в это мгновение вмешался Орсини.

– Как ни подло, предательски и неблагодарно поступил перед вами этот человек, Цезарь, – обратился он, – я все же не могу забыть, что он принимал некоторое участие во мне, хотя бесцельное и ненужное. Я прошу вас, не карайте его, по крайней мере, смертью.

– Я почтительнейше прошу разрешения высказать свою точку зрения, всемилостивейший государь, – вступил Макиавелли, и видя, что его не прерывают, продолжал: – Я передал бы его связанным народу, которым он управлял, женам и детям тех рабов, которых мы видели висевшими на дубах…

– Да будет так, – радостно воскликнул Цезарь. – А когда они покончат с ним, пусть его труп распилят пополам и выставят на рынке, чтобы народ знал, что я не стерпел его жестокостей и не соглашался с ними!

При этом ужасном приговоре сознание покинуло несчастного Ремиро, и он упал на руки Мигуэлото. Воспоминания о жестокостях подесты, виденных незадолго перед тем, могло, вероятно, несколько умерить пыл его защитников. Тем временем Мигуэлото ухватился за свою жертву с хищностью дикого зверя, словно опасаясь, что ее могут отнять у него, и проворно вытащил Ремиро из зала.

Казалось, что только по окончании своего приговора Цезарь заметил присутствие флорентийского посланника. Он сердечно обнял его, проговорил:

– Итак, в счастливый час мы все сошлись вместе. Ваши высокие правители республики могут теперь убедиться, как неосновательно их подозрение, что мир с Орсини должен непременно заключать в себе угрозу для вашего государства. Вы сами должны будете подтвердить им истину! Мигуэль!.. Где он? Ах, да! Принесите мне мой стальной сундучок!

Несколько солдат бросились немедля исполнять приказание, и вскоре возвратились с тяжелым ящиком, который иоаннит, как ему показалось, видел уже среди вещей Макиавелли. Вынув оттуда огромный пергамент, Цезарь стал громко и внятно читать его. Этот документ остается одним из самых замечательных памятников того бурного времени. Он возвращал, с некоторыми исключениями, разоренным вельможам-феодалам их прежнюю власть и права. Колонна также был включен в их число. При этом для церкви здесь была громадная выгода, не предусмотренная союзниками: она заключалась в их согласии на уступке папе всех предоставленных им императорами ленных поместий, при условии, что папа немедленно возвратит их им как свои. Договор предоставлял церкви все права верховной власти и среди них право принуждать ленников[19] нести военную службу.

– Я согласен на эти условия… Но что я говорил. Разве имеет какое-либо значение мое согласие? Ведь я останусь незначительным герцогом! – с нарочитым смехом проговорил Цезарь.

– Без поручительства, без залога за точное соблюдение этого мира договор – не что иное, как бездушная кожа! – своим глубоким, строгим голосом произнес иоаннит и, обратив свой взгляд на Цезаря, прибавил: – Если ваш святейший отец так желает этого брака, то почему вы не даете торжественного обещания связать вашу любовь алмазными узами, соединив в браке наследника Орсини с дочерью Борджиа?

– Желает мессир Бембо, только что явившийся из Феррары, подписать этот прекрасный договор? – спросил Макиавелли, видимо обеспокоенный таким предложением. – Или, может быть, ваша светлость желает к чему-нибудь обязать себя, что будет не чем иным, как тираническим насилием над волей прекрасной Лукреции?

– Пока я находился во Флоренции, у синьора Паоло было время узнать ее расположение, – испытующим взором смотря на Орсини, ответил Цезарь. – Если ты действительно можешь уверить меня, брат, что она дала тебе надежду, тогда я сам сделаю то, чего требует этот воинственный миротворец.

Лицо Орсини омрачилось, между тем черты лица Цезаря в такой же степени прояснились.

– Я не принадлежу к тем неверным рыцарям, которые хвастаются ласками своих возлюбленных, я не заставляю дам краснеть, – с печальной улыбкой заявил Паоло. – Предоставим это времени, судьбе и огненному пламени страсти, которое может зажечь ответный огонь даже в мраморной статуе.

Цезарь ничего не ответил, но схватил поданное ему перо и неуклюжими буквами подписал договор.

– А теперь давайте пировать! – весело воскликнул он. – Мигуэлото, а где Астор Манфреди, которого я в свой последний приезд сюда назначил своим кравчим?

– Я сейчас найду его, – ответил Мигуэлото. – Он редко выходит из своей комнаты, синьор.

– Скатите солдатам бочку моего лучшего сицилийского вина. Отправьте в Рим курьера, который возвестил бы о заключении этого прекрасного мира и о нашем предстоящем прибытии, и пошлите также к Вителли, в Болонью, а главным образом, к моему дорогому другу Джованни Франджипани в Фермо!

– Разве вы ничего не слышали, синьор, о том, что случилось с этим престарелым благородным дворянином? – боязливо промолвил Бембо. – Мы слыхали об этом во время пути из Феррары.

– Он, верно, так же мирно, как и жил, отправился наконец к праотцам? – спросил Макиавелли.

– Нет, он позорно и изменнически убит своим племянником, которого он с детства воспитывал и держал как родного сына! – сказал иоаннит. – Во время последнего перемирия он под предлогом навестить дядю приехал в Фермо и убил старика среди праздничного пиршества, которое тот устроил в честь его приезда!

– Оливеротто – твой друг и союзник, Орсини, и близкий родственник Вителли, – серьезно заметил Цезарь.

– Пусть он постарается сделать как можно больше добра народу, в противном случае ему не придется долго править в Фермо, – задумчиво проговорил Макиавелли.

В это время появился Мигуэлото. За ним несколько человек несли пурпурный, украшенный золотом балдахин, под которым подеста обыкновенно отправлял правосудие, и поставили его над Цезарем. Мигуэлото ввел, или – вернее – втащил, за собой жалкую фигуру, несчастный вид которой привлек внимание Бембо. Это был юноша не старше восемнадцати лет. Его лицо было когда-то положительно прекрасным, теперь же его опущенные глаза выражали полнейшее безумие. Его, очевидно, наскоро вымыли и одели, и роскошное платье висело на нем, как мешок. Тем не менее когда-то оно было ему впору и великолепно сидело на его прекрасной фигуре. Год назад в расцвете сил он защищал наследие своих отцов – Фаэнцу – против Цезаря Борджиа.