Взволнованная уверенность Хеви передается всем, и они уже с надеждой смотрят на художника.

– Бекенмут дома? – спрашивает Хеви и, получив отрицательный ответ, говорит Рамесу: – Передай твоему учителю все, что слышал. Ну, будьте здоровы, друзья, я ухожу! Ты идешь тоже, Тути?

– Нет, господин! Мне разрешили остаться здесь до вечера, – отвечает Тути, кланяясь.

И Хеви уходит один.

Ему удается найти хорошего лодочника, который быстро перевозит его на западный берег. Художник решает не заходить в Святилище и идти прямо в поселок.

Вот и родные, с детства знакомые скалы. Скорее, скорее! Накипающий в груди гнев все сильнее охватывает Хеви. Сознание своего бессилия перед произволом жрецов и знати никогда еще не наполняло его таким глубоким возмущением.

Хеви вырос в суровой обстановке и с детства привык видеть несправедливость. Ему всегда казалось, иначе и быть не может: так боги создали мир, изменить ничего нельзя. Годы шли, он учился, работал, бывал с поручениями в разных местах и встречал столько зла… Иногда он сам, пользуясь славой известного мастера, добивался «милости» от фараона или везира для какого-нибудь человека, попавшего в беду. Он понимал, что сломить тяжесть власти царя и знати невозможно, если не поднимется весь народ, как это было когда-то давно, во время грозного восстания земледельцев, ремесленников и рабов. Хотя и это восстание было в конце концов подавлено, но память о нем жива.

Сегодня во время разговора с Аменхотепом Хеви вспомнил рассказы своего отца о том, как жители их поселка отказывались работать, когда им задерживали выдачу положенного пайка, и если они действовали дружно, то добивались своего. Так надо поступить и на этот раз.

Думы Хеви прерываются – навстречу ему спешит человек с испуганным лицом. Он почти бежит, и Хеви едва успевает заметить, что это помощник Панеба, Хати. Куда это он? А, не все ли равно – вот уже виден поселок. Хеви останавливается, чтобы перевести дыхание, и с удивлением слышит непривычный гул, доносящийся из поселка. Что это? Там полно народу, слышны даже отдельные выкрики. Ага, это значит, что мужчин известили о случившемся и они прибежали домой!

Хеви видит, что постепенно весь народ выходит из поселка и собирается около гробниц, видит, что какой-то человек встает на большой камень и начинает говорить, возбужденно взмахивая руками. Художник бросается вперед. Еще издали он узнает в говорящем человеке отца Кари, столяра Онахту.

– Братья и сестры, до каких же пор мы будем терпеть все эти преступления? – далеко несется громкий голос Онахту. – Неужели мало мы уже видели горя от Панеба? Он не начальник отряда, а палач и предатель!

– Правильно! Хватит! Долой Панеба! – звучат возбужденные голоса.

– Он убил старшего сына прежнего начальника, чтобы захватить его место! – с новой силой продолжает Онахту. – Сколько раз он избивал нас, сколько раз заставлял работать на себя! Это по его проискам посажены в тюрьму мой брат Нахтмин и Харуди, которых он обвинил так же лживо, как пытались обвинить и меня! Но ему все мало, сегодня ночью они пробовали устроить ловушку для сына Нахтмина, а попался мой сын Кари! Он тоже в тюрьме, мы даже не знаем, жив он или нет! Панеб добрался уже до наших детей! Довольно злодеяний, вон Панеба! Бросайте работу, идем к Святилищу требовать свободу невинным!

– Идем, все идем! – кричат одни.

– А если начальник пошлет против нас стражников, – раздается чей-то голос, – как мы отобьемся?

– Не посмеет он этого сделать! – кричит Онахту.

И неожиданно рядом с ним появляется старый арфист. Ему помогают взобраться на камень, и все замолкают, ожидая, что скажет старик.

Слепец твердо стоит рядом с Онахту, опираясь одной рукой на плечо столяра. Солнце освещает множество морщинок на пожелтевшем лице, дряблую шею. Он протягивает вперед руку и говорит сильным певучим голосом, так несоответствующим всему его облику:

– Дети мои, не бойтесь, никто не решится послать против вас стражу. Наши отцы и деды не раз покидали эти стены и шли туда, на дорогу, к храму, требовать то, что они заработали. С ними шли их жены и дети, и никто не уходил, пока им не выдавали того, что им следовало получить… И стража не трогала их, и ни везир, ни верховный жрец не могли с ними справиться, если они шли все вместе. Или вы все трусы, недостойные называться детьми своих отцов и внуками своих дедов?! Или так запугал вас Панеб, что вы и шагу ступить боитесь?! Идемте, дети мои, идемте дружно! Дай мне руку, Онахту, я пойду с тобой впереди всех!

Слова старого арфиста встречаются громким одобрением. Гнев людей вспыхивает теперь с новой силой. Поднимаются сжатые в кулаки руки, раздаются угрозы.

И снова одинокий голос задает вопрос:

– А что, если попробовать сначала обратиться с просьбой к верховному жрецу Аменхотепу? Может быть, он не знает обо всем этом, а когда ему станет все известно, то он поможет нам?

Но в ответ раздается взрыв негодования, и тогда на камень поднимается Хеви и становится по другую сторону старого слепца. Его встречают бурей приветствий. Художника любят и уважают в поселке, и то, что он пришел сюда в этот трудный час, вызывает всеобщий восторг.

– Здесь кто-то сказал, что следует обратиться к верховному жрецу Аменхотепу и просить его освободить наших людей, – громко говорит Хеви. – Это бесполезно, я сегодня утром уже был у него, и он наотрез отказался освободить даже Кари!

Крик возмущения вырывается у всех. Кольцо народа, окружающего камень, становится еще плотнее.

– Онахту и Неферхотеп правы, братья! Нам остается только прекратить работу! Я уже сказал верховному жрецу, что не возьму кисти в руки, пока справедливость не будет восстановлена! Идемте, братья и сестры, идемте!

– Да здравствует Хеви, да здравствует наш славный художник! Идемте все, идемте! – звучит в ответ. Порыв снова растет, лица становятся суровыми и решительными, в руках появляются кирки и топоры; женщины наспех захватывают еду и фляги с водой и, окруженные детьми, идут вместе с мужьями, братьями и отцами.

Хеви и Онахту помогают Неферхотепу сойти с камня и ведут его под руки. И так же, втроем, как стояли перед народом, они идут теперь впереди всех – рослый столяр, слепой арфист и знаменитый художник, родившиеся и выросшие в этом поселке, кровно связанные со всем его населением и равно готовые разделить с ним общую участь. За ними идет весь остальной народ – мужчины, и женщины, и старики, и дети. Идут каменотесы и живописцы, скульпторы и водовозы, зодчие и столяры, певицы и музыкантши. Идет мать Харуди и жена Нахтмина с дочерьми, идет даже начальник второго отряда ремесленников, старик Инхерхаа.

Молча пропускает их стража у поста, и грозное шествие начинает спускаться в долину.

Но еще раньше, чем работники царских кладбищ выходят из поселка, весть о том, что они собираются это сделать, достигает Святилища. Первым ее приносит туда помощник Панеба Хати. Уход всех людей с работы, возмущение и гнев ремесленников, встреча с Хеви – все это Хати с тревогой и страхом передает Пауро и бывшему у него в это время Панебу. Новость ошеломляет и Пауро и Панеба. Давно уже ничего подобного не случалось в поселке, поэтому грозный начальник западного берега и его сообщник приходят в замешательство и не знают, на что решиться. Их растерянность еще увеличивается, когда приходит начальник стражи и докладывает, что все население поселка идет к Святилищу и что он уже послал гонца с этим известием на восточный берег, к верховному жрецу Аменхотепу.

– Как, они вышли все? – спрашивает Пауро с удивлением.

– Все, господин! И женщины, и слепец Неферхотеп, и сам начальник второго отряда Инхерхаа!

На лице Пауро явно отражается страх.

– Я пойду поговорю с ними, – решает Пауро и уходит с начальником стражи.

Когда он возвращается обратно, то по его лицу Панеб и Хати сразу же понимают, что этот разговор Пауро ни к чему не привел.

– Где они, господин? – спрашивает Панеб.