Родственница, смутившись, засуетилась, вытащила из короба внучки маленький сверток – тот, что сверху лежал, – и протянула Мотыльку.

– Ах, будем живы – и мы непременно безымянного почтим, только уж больно идти-то далеко, да по таким бесовским местам… Ну, передайте от нас святому старцу поклон да вот это…

Сверток был липкий, и от него пахло медом. Мотылек с надеждой подумал, что сладости, возможно, достанутся ему. Наверняка дед их не любит, он же старый – зачем ему мед?

Наконец попрощались, отправились дальше, ежеминутно кланяясь знакомым и родственникам. Не прошло и получаса, как вышли из деревни и добрались до развилки: налево – Коса, направо – Перевоз, прямо – совсем узкая, едва заметная тропинка, уводящая вдаль, через просторы наливающейся дневным жаром степи. Туда и свернули Ута с внуком.

Вот и шум праздничной толпы стих, дома, сады и дорога остались позади. Слышно только, как трещат кузнечики и похрустывают травинки, ломаясь под ногами. Над головой с назойливым жужжанием вьются мелкие мухи. По обе стороны тропы до края земли простерлась степь, заросшая сухой низкой колючей травой. В ясном небе, как назло, ни облачка, от солнца больно глазам. Вокруг, в траве, цветут алые зубчатые звездочки гвоздики и ярко-синий цикорий.

С каждым шагом становилось все жарче, цветы смыкали свои лепестки, сливаясь с серо-золотистой травой. Бабушка раскрыла над головой соломенный зонт.

– Иди сюда, Мотылек, – проворчала она. – Поздненько вышли, а все из-за того, что кое-кто любит поваляться в гамаке!

– А вот и нет – все из-за того, что кое-кто болтал по дороге с разными тетками…

– Молчи уж, соня… Чую, день будет жаркий – хорошо, если доберемся к полудню. А вечером мне идти обратно через степь по темноте – вот страху-то натерплюсь…

Утро переходило в день. Равнина – как горячая сковородка, так и полыхала жаром. Вокруг ни души. Тропинка вилась между неглубокими сухими оврагами, обходила заросли колючих кустов. Мотылек скоро устал, начал ныть и спотыкался. Ута тоже утомилась – то и дело останавливалась, ставила на землю короб, вытирала пот со лба. Пару раз путешественникам попадались на пути оазисы колючего лоха, где можно было передохнуть в сомнительной тени узких серебристых листьев. Тогда останавливались на привал. Один раз встретили под деревом спящую корову – должно быть, отстала от стада и решила переждать тут дневную жару. Другой раз наткнулись на бродячую собаку, всю в репьях, ласковую. Мотылек хотел дать ей кусок пирога, но бабушка не позволила – дескать, потом до самого дома не отвяжется.

В самую жару, когда солнце стояло прямо над головой, а воздух дрожал от зноя, бабушка и внук неожиданно вышли на странное место, как будто посреди степи кто-то распахал землю. Тропинку пересекали черные, ровные, как плугом проведенные борозды, усеянные мелкими белыми шариками – словно костяные бусы просыпались на обгорелую траву.

– Что это? – спросил Мотылек.

– Грибница, – сердито сказала бабушка и потянула внука за руку, чтобы обошел черную землю стороной. – Бесов круг. Ты смотри ж, куда вылезла, окаянная, прямо под ноги…

Мотылек потянул носом – грибные шарики пахли заманчиво.

– Может, насобираем на обед?

– Ни в коем случае! Даже не прикасайся! Ох, плохое предзнаменование! Квисины нам путь заступили – как бы не было беды…

– И что теперь – назад повернем? – Мотылек с любопытством посмотрел на белые шарики. Никакого страха он не чувствовал.

– Нет, мы уже почти пришли… Ута поплевала в обе стороны, сложила пальцы от сглаза и повела внука дальше, к маячившей впереди роще.

Не прошло и получаса, как Ута и Мотылек вошли в тень развесистых деревьев. На всем острове было только одно такое влажное место. Там пробивался на поверхность источник, образуя полноводный ручей. Окрестности ручья густо заросли платанами, тутами и одичавшими садовыми деревьями, плоды которых никто не собирал, – они считались принадлежащими безымянному богу Стрекозьего острова.

Среди деревьев пряталась полуразрушенная каменная стена. Тропинка бежала вдоль нее и заканчивалась возле высоких, в два человеческих роста, ворот. Их деревянные створки давно сгнили и отвалились, но украшенная резьбой каменная арка казалась нерушимой. Над воротами нависал огромный платан.

Бабушка закрыла зонт, поправила лямки короба, утерла пот со лба.

– Хорошо-то как! – вздохнула она. – Тенек, прохлада! Ну, хвала богам, добрались!

И они вошли под арку на землю святилища – как в темную сырую пещеру.

Восточный внутренний двор столичного дворца Вольсон с четырех сторон окружала галерея: частые колонны из светло-серого мрамора, косые тени, мягкий рассеянный свет, запах цветов и воды. Внутренний двор с его цветниками, мраморными фонариками и дорожками из плоской гальки, обрамленными мхом, был залит полуденным солнцем. В центре, над прудом размером с небольшую лужу, повисла воздушная беломраморная беседка, куда князь Вольгван обычно приглашал гостей на чаепитие, если разговор предстоял конфиденциальный. Солнечные блики плясали на воде среди лилий. С восточной стороны пруд был огражден бамбуковой дамбой высотой по колено. Струйки воды, переливаясь через край игрушечной дамбы, журчали каждая на свой лад. То была «музыка вод», во всей полноте внятная только слуху водяных фей.

А вот и сами феи – словно стайка бабочек, выпорхнули из беседки.

– Ага, братец Ким! – прозвенел нежный голосок. – Мы слыхали, ты вчера провалился на экзамене?

Не успел Ким глазом моргнуть, а их уже нет – исчезли, как будто ветер разметал лепестки цветов. В воздухе остался только запах розы и корицы. Ким невольно принюхался, поразился: «Эти-то откуда всегда все узнают? Ведь сидят взаперти…» Прекрасные невидимки – «феи», которых он невольно вытеснил из сада, были его сводными сестрами, которых он вблизи не видел ни разу в жизни, – только время от времени болтал с ними через занавеску. Сестер до замужества прятали на женской половине дворца, и смотреть на них не полагалось никому из мужчин. Ведь они будущие жены князей, а возможно, если очень повезет, и императорские наложницы.

Ким не знал их лиц, но был абсолютно убежден в том, что они прекрасны. В Сонаке знатная девушка считалась красавицей по определению. Князь Вольгван специально постарался, чтобы его дочерей-невест внесли в иллюстрированный ежегодник «Двадцать величайших красавиц империи». Иллюстратор этого сборника, разумеется, руководствовался исключительно своим воображением и девятью основными каноническими признаками красоты, не считая тридцати трех дополнительных. Признаки были таковы: белоснежная кожа; румянец нежный, как в сердцевине цветка груши; рот крошечный, сочный и яркий, словно капля крови на снегу; глаза – звезды, способные говорить без слов, и брови-бабочки, которые договорят недосказанное глазами; нос – благородный, тонкий, с высокой переносицей; хрупкий и гибкий стан – такой, что ветер дунет, и деву унесет, как тростинку; волосы – как грозовые облака; походка – как лист плывет по воде, или ветерок пробегает по траве, не согнув ее кончики…

Считалось, что во всей полноте эти признаки присущи лишь феям и легендарным императорским наложницам, вроде знаменитой красавицы прошлого царствования Госпожи Ивовый Цвет. Ходил слух, что она тоже была феей – незадолго до безвременной кончины государя она таинственно исчезла из своих покоев, которые нельзя было покинуть иначе, как на облаке, и никто ее больше не видел…

Задумавшись о красавицах, Ким даже не заметил, как во дворе появился князь Вольгван. Глава рода Енгон вышел неспешным шагом из тени, обмахиваясь веером. Одет он был по-домашнему: шелковая рубашка до колен, перевязанная кушаком, просторные шаровары, плетеные сандалии на босу ногу. Бритая голова украшена старыми шрамами, седеющие усы свисают ниже подбородка. Даже в домашнем платье князь Вольгван выглядел внушительно – рослый, тяжелый, коренастый. Когда-то Ким, впервые увидев его у пристани в маленьком лесном поселке, был ошеломлен. Перед ним, деревенским мальчишкой, предстал огромный воин, великан в сияющей броне, с многочисленной свитой – не человек, а демон войны, грозный и великолепный, который даже в одиночестве ведет себя так, словно за его спиной стоит целая армия. С тех пор прошло немало лет. Князь вышел в отставку, постарел, раздался вширь, однако Ким по-прежнему робел перед ним, как в детстве.