«А ведь он вполне симпатичный», – неожиданно подумала я. Надо же, что делает с человеком одежда! Просто в голове не укладывалось: заспанный ханыга из вагончика и элегантный парень, который сидит в этом дико дорогом баре в двадцати метрах от академии и приторговывает книгами из сожженной библиотеки! Ого, как он приподнялся на этих книгах! Мне бы такие кожаные штаны тоже не помешали. Это сколько же книг он перетаскал из хранилища, подумала я с тревогой. Как бы сорвать ему бизнес? А вдруг он не один такой умелый? Надо бы мне поторопиться с подготовкой, а то там на мою долю ничего не останется!

– Если с Рипли все, то переходим к традиционному вопросу, – продолжал между тем упитанный. – Как продвигаются поиски нашей любимой книги?

– Традиционный ответ – по нулям. Она наверняка на нижних ярусах, а я еще не добрался даже до третьего…

Случайный взгляд на часы меня парализовал. Без десяти три! У Хохланда закончилась лекция, и он сейчас уйдет! Мгновенно позабыв о ворюге-стороже, я сорвалась с места и кинулась в академию.

К счастью, Хохланд был из той же породы учителей, что и Антонина. Без пяти три, когда я, задыхаясь, подбегала к его аудитории, он только-только отпустил студентов и как раз запирал дверь на ключ. Я остановилась у него за спиной, схватившись за грудь и пытаясь унять частое дыхание. Хохланд закончил с дверью и повернулся ко мне. Окинув меня рассеянным взором, он отрывисто сказал:

– Я слушаю.

– Здравствуйте, Леопольд Леонардович, – с трудом выговорила я.

Дед молча смотрел на меня, а я на него. Прошло еще секунд десять, я вспомнила, что Хохланда зовут вроде как-то не так.

– Э… здравствуйте, Теобальд Эдуардович… Дед смотрел как бы сквозь меня и одновременно вбок. Вид у него был страшно надменный. Я судорожно соображала, в чем я опять ошиблась, и решила сделать еще одну попытку.

– Леопольд Теобальдович, мы договаривались сегодня встретиться…

На лице деда отражалось глубокое непонимание.

– Я Геля, – пояснила я.

– Что такое «геля»? – соизволил выговорить Хохланд. Он положил ключ в карман и двинулся по коридору к лестнице. Начиная злиться на этот старческий выпендреж, я побрела за ним.

– Геля из художественного училища. Антонина Николаевна сказала подъехать к вам сегодня после лекций.

В тусклых глазах Хохланда наконец возник проблеск осознания.

– Ах, Тонечка? Так это, значит, она насчет вас мне звонила?

На слове «вас» старый пень сделал ударение, всем своим видом давая понять, что удивлен и шокирован.

– Да. – Я чуть не добавила «к сожалению».

– Извините, сударыня, сразу не сообразил. Как вас, говорите, зовут?

– Геля, – вздыхая, повторила я.

– Это, простите, не имя.

– А что, по-вашему? Кличка? Хохланд остановился:

– Давайте уж представьтесь как следует. Так или иначе придется запоминать ваше имя. Так как вас зовут?

Да, похоже, мне предстоит нелегкий месяц. Что же ему надо, этому замшелому козлу?

– Ангелина.

– Это уже лучше. А по отчеству?

– Ангелина – достаточно.

– Ну ладно, – смилостивился Хохланд. – Мое имя вы, конечно, знаете…

– Конечно, конечно, – поддакнула я. – А куда это мы идем?

Хохланд спускался по лестнице, направляясь прямо к выходу.

– Разве мы не в академии будем заниматься?

– Частная репетиторская деятельность на территории академии запрещена, – отчеканил дед. – Заниматься мы с вами будем у меня дома, и впредь извольте приезжать прямо туда.

Хохланд жил в облезлом старинном доме с башенками и эркерами на Среднем проспекте Васильевского острова. Всякий раз, когда меня заносило в центр и я проезжала или проходила мимо таких вот древних домов, мне было интересно, как они выглядят изнутри? Казалось, что внутренности такого дома дадут фасаду сто очков вперед, особенно если там коммуналка. Это слово было для меня окутано романтическим ореолом. Сама я в коммуналке побывала один раз в глубоком детстве, в гостях у какой-то старенькой дальней родственницы, и запомнился только бесконечный неосвещенный коридор – идешь, идешь, вокруг характерный подвальный запах вековечной пыли и гниющей воды, а коридор все не кончается, а потом вдруг упирается во входную дверь, запертую на огромный железный крюк, и я с ужасом понимаю, что эту дверь вижу в первый раз. То, что в квартиру могут вести две входные двери – для парадного и черного хода, – не укладывалось у меня в голове.

В квартиру Хохланда вела парадная лестница. Вернее, она была парадной лет, наверно, сто назад. На первом этаже не горела лампочка, из подвала несло кошачьей мочой; стены с осыпающейся вокзально-зеленой краской были исчирканы росписями. Кое-где на литых перилах еще сохранились чугунные бутоны, резные листья и завитушки; на некоторых площадках перил не было вовсе, и такие места я обходила по стенке, всякий раз в красках представляя, как срываюсь вниз, в пахнущий котами темный провал. Хохланд остановился у древней на вид двери, открыл несколько латунных замков и с любезным полупоклоном впустил меня внутрь.

Я перешагнула порог и уперлась взглядом в зеркало. Оно занимало простенок между двумя уходящими в темную даль коридорами, вытягиваясь от пола до высокого, как во всех старинных домах, потолка. Темное зеркало, с которого осыпалась амальгама, на резной деревянной тумбе, набитой тапочками, выглядело в точности как врата в царство призраков. Впервые с момента знакомства с Хохландом я почувствовала, что мрачное настроение отступает и ко мне возвращается здоровое любопытство.

– У вас тут коммуналка? – поинтересовалась я, разглядывая прихожую: черный электросчетчик какой-то дореволюционной модели, вывеска старых пальто на гвоздях вместо нормальной вешалки, склад обуви, покрытой слоем пыли, и прочие экзотические предметы обстановки.

– Нет, с чего вы взяли? Это моя собственная квартира, – сердито возразил старикан, с кряхтением нагибаясь перед тумбой в поисках пары одинаковых тапок. – Пребывающая в моей личной и безраздельной собственности.

Кажется, мне удалось еще раз оскорбить Хохланда. Я определенно добьюсь в этом искусстве больших успехов, прежде чем у него лопнет терпение и он меня выставит.

– Я ничего плохого не хотела сказать, – принялась я оправдываться. – По-моему, коммуналка – это так стильно, так романтично…

«И пахнет здесь, как в коммуналке», – чуть не сболтнула я, но, к счастью, сдержалась. Подумаешь, дедушка годами не прибирается, ведь он чахлый и дохлый, хорошо хоть сам выход из квартиры отыскивает, а квартира, похоже, настоящий лабиринт…

Дед провел меня темным коридором мимо ряда дверей – некоторые были заперты снаружи на замок, а иные, кажется, вообще заколочены, – и мы вошли в гостиную.

Пожалуй, слово «зал» подошло бы ей больше. Такие гостиные я прежде видела только в Зимнем дворце. С точно такими же, кстати, росписями на плафоне. Обстановка гостиной была не бедная, но какая-то запущенная. Вдоль стен, теряясь в пространстве, скромным рядком выстроились буфет, шифоньер, ширма, тумба с мертвым телевизором, оттоманка с валиками по бокам и трогательным ковриком перед ней, еще одно стоячее зеркало, круглый трехногий столик с китайской вазой, ножная швейная машинка «Зингер», накрытая гобеленом… Средний проспект с его рекламными щитами и автомобилями за мутным окном казался нереальным, как будто из другого времени. В глубоких узких оконных нишах цвела красная герань. Цветки были яркие и свежие, а листья – серые от пыли.

– Ух ты! – с восхищением выдохнула я, окидывая взглядом диковинное зрелище. – Можно, я здесь немного огляжусь, чтобы слегка привыкнуть?

Хохланд фыркнул, но возражать не стал. Я обошла комнату по кругу. В поле моего зрения попадали все новые детали. Заложенная кирпичами голландская печь в углу; ажурная золототканая скатерть на трехногом столике; горка с хрусталем – даже сквозь пыль видно, что хрусталь – необыкновенного цвета «загнивающей сливы». Приблизившись к выцветшим обоям, я заметила золотые проблески и вдруг поняла, что это вовсе не бумага, а какая-то дорогая обивочная ткань, вроде парчи.