В великом тигле жизни, который мы зовем нашим миром, в еще более обширном тигле, называемом вселенной, тайн и загадок как песчинок на берегу океана. Они преодолевают гигантские, заполненные звездами пространства; таятся, крошечные, под ищущим глазом микроскопа. Они рядом с нами, невидимые и неслышные, зовут нас, спрашивают, почему мы не слышим их призывов, не видим их чудес.

Иногда покров с глаз человека спадает, и он видит – и рассказывает о своих видениях. И тогда те, кто не видел, вопросительно поднимают брови, насмехаются над ним, а если видение было действительно великим, обрушиваются на него и уничтожают.

Чем грандиозней тайна, тем яростнее оспаривается ее существование; а если она не так значительна, человек может сообщить свои свидетельства и добиться, чтобы его выслушали.

И для этого есть причина. Жизнь – это фермент, и над ней и вокруг нее, изменяясь и перемещаясь, добавляя или отбирая, бьются бесчисленные силы, видимые и невидимые, известные и неизвестные. И человек, атом в этом ферменте, цепляется за то, что кажется ему устойчивым; и совсем без радости встречает утверждения, что опирается он, так сказать, на сломанную трость и не видит более прочной.

Земля – это корабль, прокладывающий свой путь по неведомым океанам пространства, где есть неизвестные течения, тайные мели и рифы и где дуют непостижимые ветры космоса.

И если к путникам, с трудом движущимся своим курсом, подходит некто и заявляет, что курс неверен и карты нужно переделать, его вряд ли встретят приветливо!

Поэтому люди привыкли осторожно рассказывать о тайнах. Но каждый в глубине сердца знает, что в реальность своего видения он должен верить.

Я разбил свой лагерь в необыкновенно прекрасном месте, таком прекрасном, что дыхание перехватывало и в груди начинало болеть; но потом охватывало ощущение спокойствия, как целительный туман.

Я шел с самого начала марта. Теперь же была середина июля. И впервые с начала пути ощутил – не забытье, этого никогда не будет, – успокоение, впервые со своего возвращения с Каролинских островов год назад.

Нет необходимости останавливаться на этом – все это уже описано. И не буду говорить о причинах своей непоседливости: те, кто читали мой предыдущий рассказ, знают их. Не нужно также описывать шаги, приведшие меня в эту мирную долину. Достаточно сказать, что однажды вечером в Нью-Йорке, перечитывая свою, может быть, самую значительную работу – «Маки и примулы Южного Тибета», результат моих путешествий 1910-1911 годов, я решил вернуться в эти тихие, заброшенные места. Только там мог я найти что-то похожее на забвение.

Я давно хотел изучить некое растение, все разновидности той его формы, что растет на южных склонах Эльбруса, горного хребта в Персии, который тянется от Азербайджана на западе до Хорасана на востоке. Оттуда я собирался следовать за модификациями этого растения в хребтах Гиндукуша и в южных отрогах Транс-Гималаев – огромной горной цепи, выше самих Гималаев, глубоко изрезанной ущельями и пропастями; такое название этим горам дал Свен Хедин в своем путешествии в Лхасу.

После этого я собирался по горным переходам добраться до озер Манасаровар, где, согласно легенде, растет светящийся пурпурный лотос.

Честолюбивый проект, и очень опасный; но ведь сказано, что серьезные болезни требуют сильнодействующих средств; я знал, что пока вдохновение или какое-то сообщение не подскажет мне, как добраться до тех, кого я так люблю, ничто меньшее не утишит мою сердечную боль.

И, откровенно говоря, я чувствовал, что такого вдохновения или сообщения никогда не будет, и потому конец меня не особенно беспокоил.

В Тегеране я нашел необычного слугу; больше того, товарища, советника и переводчика.

Это китаец по имени Чу-Минг. Первые тридцать лет своей жизни он провел в большом монастыре Палкхор-Чойнд в Гуанцзе, к западу от Лхасы. Я не спрашивал у него, почему он оттуда ушел и как оказался в Тегеране. Мне просто повезло, что он из монастыря ушел, а я нашел его. Он отрекомендовался как лучший повар на десять тысяч миль от Пекина.

Мы путешествовали почти три месяца: Чу-Минг. я и два пони с моим имуществом.

Мы шли по горным дорогам, которые помнили эхо марширующих войск Дария и орд сатрапов. Высокогорные пути Ахеменидов, да, и еще раньше они дрожали от топота ног мириад богоподобных завоевателей-дравидов.

Мы прошли древними иранскими тропами; дорогами воинов победоносного Александра; прах македонцев, греков, римлян вздымался вокруг нас; пепел пламенного честолюбия Сасанидов стонал у нас под ногами – ногами американского ботаника, китайца и двух пони. Мы проходили ущельями, чьи стены отражали возгласы эфталитов, белых гуннов, разрушивших мощь гордых Сасанидов; но и они сами, в свою очередь, пали перед турками.

Мы вчетвером: два человека, два животных – прошли путями персидской славы, позора и смерти Персии. И уже сорок дней не видели мы ни одной живой души, ни следа пребывания человека.

Дичи было в изобилии; Чу Мингу иногда не хватало зелени, но мяса – никогда. Вокруг нас сумбур могучих вершин. Я знал, что мы находимся вблизи слияния Гиндукуша с Транс-Гималаями.

Утром из неровного ущелья мы вышли в очаровательную долину, и, хоть было еще рано, я разбил палатку, решив до завтра никуда не двигаться.

Долина напоминала гигантскую чашу, наполненную спокойствием. В ней жил спокойный, величественный, невозмутимый дух – как непоколебимое спокойствие, которое, согласно верованиям бирманцев, охватывает место, где спит Будда. На востоке начинался гигантский склон безымянной вершины, через ущелье в нем мы пришли сюда. Вершина была увенчана серебряной шапкой, усаженной бледными изумрудами, – это снежные поля и ледники. Далеко на западе другой серо-красный гигант вздымался, закрывая выход из долины. На севере и юге горизонт представлял хаотическую линию башен, шпилей, минаретов, ступенчатых, куполообразных, и каждый увенчан короной из серебра и зелени вечных снегов и льда.

Вся долина представляла собой непрерывное поле голубых маков, блистающее под утренним небом середины июля. Маки на мили тянулись вдоль пройденной нами тропы и уходили вперед на мили, которые еще предстояло пройти. Они кивали, склонялись друг к другу, казалось, они перешептываются, вот-вот поднимут головы и посмотрят, как толпа миниатюрных лазоревых фей, посмотрят полуозорно, полудоверчиво в лица охраняющих их венценосных гигантов. И когда поднимался легкий ветерок, маки, казалось, сгибаются под легкой походкой невидимой торопливой принцессы.