- А где же Гриша? - осматриваюсь по сторонам.
Светло только возле костра, а вокруг почти непроглядная темень. Почему не бежит Гриша нам навстречу?
Заползаю на коленках в шалаш, ощупываю. Нет его, не спит... И тревожно заныло в груди...
- Гриша! - закричал я в одну сторону, в другую. Потом орали вдвоем с Витей... Тишина, только слышно, как устало вздыхают телята.
- Чего глотку дерете? - вдруг выступает из темноты Чаратун, бросает охапку хвороста. Одет он смешно - ватник деда Стахея, а ниже - голые, в царапинах коленки. - Давайте быстрее штаны, а то комары заедают.
И вдруг осекся, увидев свои штаны на Люде.
- А эт-то еще что за чучело гороховое? Вы в Немане его выловили или где?
- В Немане! - улыбается во весь рот Хмурец, шмыгает носом.
Люда решительно - раз! раз! раз! - сорвала с себя и швырнула ему штаны.
- На! Сам ты чучело!
Гриша поймал штаны.
- И пошутить нельзя!
- А это - тоже его? - расстегнула она ватник.
- Майка - его, а ватник мой... - успокаивает Хмурец. Люда, отбежав в сторону, приседает, быстренько снимает майку и тут же закутывается в ватник.
- На! - подбегает она к костру, швыряет через него майку. Но бросила неудачно - прямо в огонь! Мгновение - и майка почернела, вспыхнула...
Гриша подцепил на валежину обгоревшие лохмотья, помахал ими, разбрасывая искры.
- Вот ч-чучело... - смущенно и растерянно пробормотал он.
- Откуплю, не плачь. А ватник тебе принесу... - уже к Хмурцу обратилась Люда. - Где ты живешь?
Витя вел ее к лодке и на ходу объяснял, как найти его дом в Грабовке.
- Уху я уже два раза подогревал... Наверное, остыла.
Гриша говорит это громким голосом, как будто хочет побороть в себе смущение. Идет к шалашу, оттуда слышится шорох. Приносит к костру сверток, развертывает - в нем чугунок с крышкой.
- Остыла... Поставлю еще раз.
Адам, слышно, постукивает веслом о лодку.
- Ты скоро, Люда? - зовет он.
- Бегу-у-у! - прыгает с кручи вниз Люда.
Слышен голос деда Стахея:
- И зачем переть на рожон! Скоро утро... Похлебали бы ушицы, погомонили. Утром ехать совсем другое дело, не то что теперь, ощупью.
- Не могу, я тебе уже сказал. И так Юрка места себе не находит из-за этой сумасшедшей.
Две серые фигуры сходятся поближе - не то обнимаются, не то обмениваются на прощание тумаками.
- Стой там, я оттолкну! - голос деда Стахея.
Всплеск... Контуры лодки словно тают, как только она отходит от берега.
Пыхтит, с трудом взбирается на кручу дед Стахей.
- Ну, голуби... Подкрепимся... немного... - голос его прерывается.
Усаживаемся вокруг чугунка. Хорошо, что у нас свои ложки!
Уха душистая, густая, нет, правда, в целости ни одной рыбки. Но вкус отменный! Молотим в четыре цепа...
Потом приступаем к чаю - вскипятил Гриша в нашем котелке воды, подкрасил хлебной корочкой. Прихлебываем вприкуску с рафинадом - уничтожаем запасы деда Стахея... По очереди, из одной кружки. После нас долго, с наслаждением пьет Стахей Иванович. Покашляет, разгладит пальцем короткие усы и опять чмокает, дует, вздыхает...
Разморенный от такой благодати, Хмурец клюет носом. А мне спать не хочется. Я лежу на одеяле у костра и смотрю, как кружатся, пропадают в густой черноте рои огненных пчел.
У Гриши и Стахея во всем молчаливое согласие. Хлопец хозяйничает у костра, убирает после еды, несет что-то к шалашу. И когда они успели так подружиться? Наверное, в прошлую ночь, когда вместе воевали с ревматизмом и комарами...
- Стахей Иванович, у меня все не идет из головы... - садится наконец у костра Чаратун. - Если человек ранит другого или убивает, то он преступник, его судят... Так что - тогда вашего брата тоже судили? Когда вам косой по ногам шарахнул...
- Да нет, внучек... Что ты, не приведи господь! Как это можно родного брата засадить в тюрьму? Никуда я не жаловался... - Стахей Иванович с натугой переломил о коленку валежину. - Правда, когда я еще хлопцем был, в Черном Камне жил, за Неманом... Деревня так называется - Черный Камень... Тогда два соседа судились за землю. А в польском суде одни обдиралы сидели... Пока всех денег не выманили, обоих водили за нос. Все распродали: коров, лошадей, землю... Каждый старался дать взятку побольше, чтоб на свою сторону судей склонить... Оба торбы нацепили, пошли куски собирать... Вот до чего суды довели! А я, чтоб не было больше ссор, продал свою долю отцовского надела Альбину, брату, значит, и сюда, в Грабовку переехал, в примаки пристал.
- Как в страшной сказке... - Хмурец уже не дремлет, смотрит, обхватив коленки, в огонь, глаза его блестят.
Гриша задумчиво поправляет головешки, в небо роем взлетают искры.
- Кабы только в сказках страшное было! - голос деда Стахея прерывается. - Когда блокаду на партизан эсэс делала, Черный Камень дотла сожгли... Людей только души две-три и спаслось. В сарай загнали всех, заперли, облили стены керосином... И с автоматов еще косили. Потом пограбили все, деревню подожгли со всех концов...
Дед Стахей помолчал.
- Ходил я через несколько дней на то место, взял горсточку пепла... дед расстегнул воротник, подергал за тесемку. - Вот... Третий десяток лет ношу... Может, и от брата, от его семьи щепотка пепла тут есть...
Так вот, оказывается, какой у него "крест" на шее!..
Меня словно сковало - не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой. У Хмурца лицо белое, неподвижное. Гриша смотрит в землю, уголки губ подергиваются.
- Простите, детки, старого дурака... Я думал, вам уже можно о таком говорить. Но, видно, рановато... Сердчишки у вас еще слабенькие...
Дед помолчал, глядя в огонь. По его щекам медленно ползли крупные, с огненным отблеском, слезы...
- Когда под Минском, в Хатыни, памятник большой открывали всем сожженным деревням, позвал меня председатель сельсовета... Того сельсовета, где Черный Камень числился... Показывал ему место того сарая, который с людьми... Набрал председатель земли в ящичек, возил к тому памятнику за захоронение...
Все долго молчали.
- А ты, Рыгорка, спрашиваешь - подавал ли я в суд... Один я теперь остался - ни жены, ни брата, ни Миколки-сына... Умру - и никакого роду не останется от Суровцов на земле...
- Деду, а может, ваш сын еще вернется, - пробовал утешить его Гриша. Может, он в плену был или в Америку какую попал, да не пускают назад... Я где-то читал, такие случаи были.
"Ух, балда! Дубина!" - ругаю я мысленно Чаратуна. Ну, разве можно такие вещи говорить Стахею Ивановичу? Он и так себе места не находит, а тут на тебе...
Дед встряхнул головой.
- Когда это было! Случаи те... Не забывай, лет сколько минуло, как война кончилась... А мой Миколка красивый был. Еще при панской Польше в подпольных комсомольцах состоял... - дед уже почти успокоился, в голосе его зазвучали нежные нотки, он как будто рассказывал не о взрослом сыне, а о совсем маленьком. - На летчика захотел учиться в тридцать девятом году... Я отговаривал его: "Что - на земле тебе места мало? Слава богу, земли теперь достаточно, только работай..." Смеется: "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!" А в сорок первом его служить прислали сюда, к западной границе. "Тата... - написал однажды, - сегодня я на своей "Чайке" пролетел над одной очень знакомой мне деревней. Крыльями помахал, хотел, чтоб заметили те, о ком я думаю часто и кого очень и очень люблю..." Красиво умел писать, даже стишками... - Дед большим и указательным пальцем правой руки проводит по обе стороны носа, вытирает слезы, голос его опять дрожит... - А вскорости написал - сын родился, внучек мой... Писал, что на лето приедет ко мне Настя с дитем... Прятал я то последнее письмо, берег - и не сберег... Ага... А на третий или четвертый день войны слух прошел: на каком-то нашем аэродроме, недалеко отсюда, много самолетов немец побил... Не успели даже в воздух подняться. С неделю места себе не находил... И не выдержал - пошел. У людей спрашивал, люди довели до того аэродрома... И что? Два или три наших самолета обгоревшие стояли... Где летчики, никто не знал. Схватили меня там фашистские патрули, хотели застрелить. "Шпиён!" - кричат. Чего здесь болтаюсь, высматриваю, выспрашиваю? А потом спустили шомполами шкуру со спины и прогнали. Если бы попал к ним в лапы позже, когда партизаны появились, живьем бы не выпустили... Точно знаю!
