Иудей. У нас хватит сил на несколько минут задержать толпу, чтобы Одиннадцать успели убежать по крышам. Пока я жив, никто с улицы не ступит на эту узкую лестницу, а потом мое место займешь ты. Куда подевался Сириец?

Грек. Я встретил его возле самой двери и послал с поручением. Он скоро вернется.

Иудей. Троих немного для предстоящего нам дела.

Грек (глядя на проход слева). Что они делают?

Иудей. Пока тебя не было, Иаков достал из мешка хлеб, а Нафанаил отыскал мех с вином. То и другое они положили на стол. У них ведь давно не было ни крошки во рту. Потом они стали тихонько разговаривать, и Иоанн вспомнил, как в последний раз ел в этой комнате.

Грек. Тогда их было тринадцать.

Иудей. Он рассказал, как Иисус разделил между ними хлеб и вино. Пока Иоанн говорил, все молчали, никто не ел и не пил. Иди сюда и всех увидишь. Возле окна Петр. Он уже давно стоит там, опустив голову на грудь, и ни разу не пошевелился.

Грек. А правда, что, когда солдат спросил Петра, не ученик ли он Иисуса, Петр сказал "нет"?

Иудей. Да, правда. Я узнал от Иакова. А ему и другим рассказал сам Петр. Они все испугались тогда. Не мне их винить. Вряд ли я был бы храбрее. Все мы похожи на псов, потерявших хозяина.

Грек. Что ни говори, а если толпа нападет, мы с тобой умрем, но не пустим ее наверх.

Иудей. Ну, это другое дело. Задерну-ка я занавес; не надо, чтобы они слышали. (Задергивает занавес.)

Грек. Понятно, что у тебя на уме.

Иудей. Им страшно, потому что они не знают, во что верить. Когда Иисуса увели, они больше не могли думать, что он Мессия. Нам проще, ведь у этих Одиннадцати всегда или яркий свет, или кромешная тьма.

Грек. Потому что они намного старше нас.

Иудей. Нет, нет. Ты только взгляни на их лица и сразу поймешь, что им было предназначено стать святыми. Все остальное не для них. Почему ты смеешься?

Грек. Да вон, в окне. Смотри, куда я показываю. В конце улицы.

Они стоят рядом и смотрят поверх голов публики.

Иудей. Ничего не вижу.

Грек. Там гора.

Иудей. Это Голгофа.

Грек. И три креста на вершине. (Опять смеется.)

Иудей. Замолчи. Ты понимаешь, что делаешь? Или ты сошел с ума? Смеешься над Голгофой!

Грек. Нет, нет. Я смеюсь, потому что они думали, будто прибивают к Кресту руки смертного, а на самом деле это был лишь призрак.

Иудей. Я видел его погребенным.

Грек. Нас, греков, не проведешь. Никогда ни один бог не был погребен, никогда ни один бог не знал страданий. Христос как будто родился, как будто ел, как будто спал, как будто ходил, как будто умер. Я не хотел об этом говорить, пока у меня не было доказательства.

Иудей. Доказательства?

Грек. Я получу его, прежде чем наступит ночь.

Иудей. В твоих словах столько же смысла, сколько в вое бродячей собаки на луну.

Грек. Иудеи не понимают.

Иудей. Это ты не понимаешь, а я и, кажется, те, кто наверху, начинаем наконец понимать. Он был не более чем человеком, но самым лучшим человеком, какой когда-либо жил на земле. До него никто так сильно не сокрушался о людских страданиях. И он молился о приходе Мессии, так как думал, что Мессия возьмет эти страдания на себя. Но однажды, когда он очень устал, возможно после долгой дороги, ему померещилось, будто Мессия – он сам, потому что из всех уделов этот показался ему самым ужасным.

Грек. Как мог человек вообразить себя Мессией?

Иудей. Всегда говорили, что он родится от женщины.

Грек. Самое страшное богохульство – утверждать, будто бог мог родиться от смертной женщины, быть выношен в ее чреве, вскормлен ее грудью, обмыт, как другие дети.

Иудей. Не будь Мессия рожден женщиной, он не мог бы спасти человека от его грехов. Даже один грех – источник многих страданий, а Мессия все их берет на себя.

Грек. У каждого человека свои грехи, и никто другой не имеет на них права.

Иудей. Лишь Мессии под силу взять на себя все людские страдания, словно сложить их под одним зажигательным стеклом.

Грек. Меня в дрожь бросает. Такое ужасное страдание, а вы поклоняетесь ему! Вы обречены, потому что у вас нет статуй.

Иудей. Я говорил о том, о чем думал еще три дня назад.

Грек. Поверь, в гробнице никого нет.

Иудей. На моих глазах его несли на гору и закрывали в гробнице.

Грек. Я послал сирийца, чтобы он сам убедился, есть ли там кто-нибудь.

Иудей. Ты знал о грозившей нам опасности и ослабил охрану?

Грек. Я подверг риску жизнь апостолов и нашу тоже. Но гораздо важнее то, что Сириец найдет или не найдет в гробнице.

Иудей. Сегодня у всех что-то неладное творится с мозгами. Вот и мне не дает покоя одна мысль.

Грек. Не хочешь об этом говорить?

Иудей. Я рад, что он не Мессия; а ведь мы могли бы никогда об этом не узнать или узнать, но слишком поздно. Ему пришлось пожертвовать всем, что святое страдание может внушить разуму и душе ради их очищения.

Сначала слышен короткий шум трещоток и барабанов между фразами, но постепенно шум становится более продолжительным.

Надо было отказаться от всего земного знания, от всех стремлений, ничего не делать по собственной воле. Реальностью стало только то, что свято. Он должен был всем своим существом предаться Богу. Наверно, ужасно, когда стареешь и конец не за горами, а ты думаешь о давних стремлениях, возможно даже, много думаешь о женщинах. Я хочу жениться и иметь детей.

Грек (стоит лицом к публике и смотрит поверх голов). Дионисийцы. Они уже под окном. Несколько женщин несут на плечах носилки со статуей мертвого бога. Нет, это не женщины. Это мужчины, переодетые женщинами. В Александрии мне попадались такие. Все молчат, словно чего-то ждут. О Боже! Вот это да! В Александрии, бывает, мужчины ярко красят губы, когда желают достичь женского самозабвения во время священного обряда. Вред от этого небольшой – нет, ты посмотри! Иди сюда!

Иудей. Не желаю глазеть на сумасшедших.

Грек. Музыки уже не слышно, но мужчины продолжают плясать, а кое-кто уже полосует себя ножом, представляя себя, как я понимаю, одновременно богом и титанами, которые убили его. Немного подальше, прямо посреди улицы, совокупляются мужчина и женщина. Ей кажется, будто она сумеет вернуть бога к жизни, отдаваясь мужчине, в объятия которого ее бросила пляска. Судя по виду и одежде, эти люди из квартала чужеземцев, где живут всякие отбросы, самые невежественные и легко возбудимые из азиатских греков. Им приходится много страдать, и они ищут забвения в чудовищных церемониях. Ага, вот этого они ждали. Толпа расступилась, и появился певец. Девушка? Нет, это не девушка. Это юноша из театра. Я знаю его. Исполнитель женских ролей. Он одет как девушка, только ногти у него покрыты золотой краской и парик из золотых шнуров. Похож на статую из храма. Помнится, что-то вроде этого было в Александрии. Через три дня после полнолуния, мартовского полнолуния, там пели о смерти бога и молились о его воскрешении.

Один из музыкантов поет.

Барабанный бой сопровождает пение.

По-прежнему барабанный бой.