– Не могу сказать тебе, уникальнейший мой Содом Капустин, что испытываю радость от очередной нашей встречи. Но мой долг – усугублять страдания всем страждущим, и потому мы опять свиделись.
Ты лежал, освежеванный заживо, замертво и спонтанно, будто голотурия, выбросившая свои внутренности в маску слишком близко подплывшего ныряльщика и теперь вынужденная, схоронившись в расселине, отращивать их заново, или как опустошенный конверт, в котором пришла повестка, падающий из вспотевших пальцев в подъездную слякоть, а внутри тебя не прекращались, не прерывались и близились к завершению не поддающиеся описанию, истолкованию и осознанию процессы, синтезы и тезы, вызывающие, сопровождающие и провожающие выход, появление и рождение твоей книги. Той самой, что остановит валы, колёса и зацепки кармы, сансары и шуньяты, той самой, что выведет из нирваны, нирклозета и нирсауны всех, кто туда попал по недомыслию, перемыслию и переосмыслению, той самой, что отменит эзотерику и экзотерику, магию и мании, ворожбу и волшбу, той, что опишет саму себя в терминах в ней отсутствующих, той, что расскажет то, чего в ней не написано, той, что изобразит былины, небыли и пророчества на каждый миг прошлого, нынешнего и несмогущего наступить, чем и убьёт своего читателя.
– Думаешь, разрушив храм, роддом и пекарню, ты увильнешь от расплаты? Отнюдь, простодушный мой Содом Капустин! Тебе сполна придется расплачиваться и за убитых тобой моих коллег, и за умерщвленных тобой твоих друзей. Но если это мы бы и могли простить за жалкие несколько тысяч лет, то за неслыханное оскорбление Папы тебя ждёт такая же неслыханно ужасная участь.
Врач, как базарный покупатель стучит по тыкве, пытаясь определить по звуку насколько она сладка, или как микшерский пульт из записанных в разное время дорожек, накладывая, замедляя и убыстряя их, добавляя и срезая частоты, создаёт великолепную композицию, мял твой вздувшийся, выпирающий и плотный живот, пытался раздвинуть мышцы брюшного пресса, заглядывал в разрез, оставшийся после извлечения печени, но не мог разглядеть внутри тебя ничего, что бы было ему понятно, знакомо и очевидно.
– Судя по твоему диагнозу, анамнезу и сигнатуре, ты, претаинственный мой Содом Капустин, носитель, инкубатор и интесерактор неведомой науке, анналам и энциклопедиям аномалии, дисфункции и отклонения. По всем канонам, ты давно должен был бы расстаться с жизнью, но ты явно жив, активен и действуешь, и это вносит сумбур в тюремный уклад уже нашей жизни. Впрочем, решение по поводу твоей персоны давно принято, осталось лишь довести его до конца. Надеюсь, ты не будешь возражать и противиться?
Коловорот, вороток и мечик в умелых, заскорузлых и потерявших чувствительность, проницательность и претенциозность пальцах калекаря вошли, вонзились и сковырнули твой пупок и, после трех с половиной оборотов, были выдернуты, извлечены и отброшены, как ворона, чтобы полакомиться страусиным яйцом, поднимает в клюве угловатый камень, чтобы, опустив его на толстую скорлупу, таким способом пробить ее, или как бейсбольный тренажер выстреливает мяч, чтобы бэтсман мог натренировать свой коронный хоум-ран. Казематный истязатель, позвав, призвав и попросив помощи, немощи и подмоги у медбратьев, переложил, перекатил и перевернул тебя на бок.
– Ты, достопочтимый мой Содом Капустин, уже являешься счастливейшим обладателем двух подарков: женской спины и женской груди. К сожалению, мой воспитанник не смог завершить твою трансформацию целиком, полностью и бесповоротно. И посему, это придется сделать мне самолично, несмотря на то, что ты, вне всяких сомнений, отправишь меня к праотцам, пращурам и ящерам.
Не придавая значения, важности и роли тому, что из твоего просверленного, продырявленного и проснувшегося пупа сочились, текли и сползали редкие, меткие и густые капли крови, уморитель арестантов высвободил, вылизал и вонзил свой член в каверну, бывшую, обретавшую и являвшуюся только что твоим пупком. Он не следил за тем, что вокруг нее извивались, копошились и шебаршились рогозубые змеерыбы неисполненных обязательств, винтолапые червехвосты непрощённых обещаний, вислоухие полигаторы забытых клятв, которые с хрустом, аппетитом и упоением вгрызались, впивались и отгрызали куски от врача, его медбратьев и кушетки, на которой покоилось, возлежало и трансмутировало твоё тело.
Когда бы ты был чуть ближе к собственной поверхности, ты бы, наверняка, попытался отговорить санитара заключенных от его опрометчивого, неразумного и неблагоразумного во всех отношениях, смыслах и обстоятельствах шага, акта и воздействия, как профессиональный токарь на собственном примере показывает перворазряднику, что бывает, когда пальцы остаются забытыми в передней бабке, или как из-за внезапного изменения температуры и давления воздуха среди ясного неба и яркого солнца вдруг начинается пронизывающий до костей ветер. Ты бы рассказал ему, что никто, никак и нигде в пределах этого, другого и любого из узилищ не сможет причинить тебе вреда, пользы и изменения, что только ты сам, являясь, появляясь и ведая законы, нормативы и установления по которым обитает, функционирует и разрушается эта тюрьма, можешь что-то в ней поправить, исправить и изменить. Но ничто из того, что делают с тобой ее жители, смотрители и правители не может повлиять, отменить и разубедить тебя после того, как ты уже принял судьбоносное, судьборвотное и судьбородное решение, и как бы они не пытались, пытали и допытывали тебя, у них получится, выйдет и покажется, что они лишь попортят, напортят и опечалят лишь твою наружную, внешнюю и обходимую оболочку, ипостась и тело, что своими словами, фразами и укорами они никогда не смогут тебя обмануть, ввести, вывести и погрузить в заблуждение, плутание и потерю, утрату и замену ориентации, поскольку они имеют дело лишь с отражением, символом и проекцией тебя, которую можно очернить, замарать и испохабить, но ты сам, и твоя суть и твой плод, зачатая, выношенная и вскоре уже рожденная тобой книга не претерпят от этого ни малейших, мельчайших и стилистических изменений, дополнений и ремарок.
