Самоубийство или плен? Смерть или капитуляция? Вопросы эти встали перед всеми, кто пережил "ужасы Сталинградской крепости" последней недели: 25 января - 2 февраля. "Нелегко было сделать выбор, - писал уже после войны в своих мемуарах Отто Рюле, в прошлом офицер 6-й армии. - Тут были и страх перед колючей проволокой лагеря для военнопленных, и боязнь унижения, и глубокое разочарование в обещаниях фюрера, и горькая ирония по поводу его приказа держаться до последнего. Нельзя было без содрогания думать о судьбе родины, родных, близких и всего народа"{58}. Это - мысли, характерные едва ли не для каждого офицера. И каждый по-своему отвечал на них.

Оказавшись отрезанным от других частей и опасаясь окончательного разгрома, командир 297-й пехотной дивизии генерал-майор фон Дреббер без промедления послал своего переводчика с белым флагом к командиру нашей части - просил ознакомить его с условиями капитуляции. Ознакомить с условиями капитуляции - это лишь формальность: как и все солдаты дивизии, генерал имел ультиматум на руках. Возражений у фон Дреббера не было никаких, и он сразу же написал приказ о капитуляции всех его подразделений. Политработники не упустили возможности предложить генералу написать личное письмо Паулюсу, и оно было написано тут же. "Приняли русские хорошо, словно бы докладывал он. - Обращение корректное. Мы убедились, что были жертвой ложной пропаганды о русском плене". Бывший подчиненный, он советовал своему непосредственному начальнику последовать его примеру возглавить капитуляцию всей армии.

Как свидетельствует в своих мемуарах В. Адам, получив письмо фон Дреббера, Паулюс был поражен настолько, что смог произнести всего два слова: "Это невероятно!"

Тем временем напряженно работали походные типографии и звуковещательные станции политорганов: теснимые к центру города вражеские войска получали исчерпывающую информацию о том, какая немецкая часть, где и когда, каким образом и во главе с кем капитулировала. И это массированное наступление - военное и идеологическое - подталкивало тех командиров вражеских частей, которые медлили с приказом о прекращении сопротивления.

Но лед тронулся: еще 25 января капитулировала 20-я румынская пехотная дивизия - бригадный генерал Димитриу прислал своего парламентера, привел 2500 солдат и офицеров; 26 января сообщил о готовности капитулировать командир полка связи 6-й армии; вместе с ним сложили оружие 800 связистов нерв управления войсками, и это окончательно изолировало Паулюса; 27 января так же поступил генерал Дюбуа, командир отсеченной 44-й танковой дивизии, получивший накануне Рыцарский крест; в тот же день полковник Л. Штейдле сговорился с другим полковником, и они послали общего делегата к командиру нашей части.

Генерал фон Даниельс собрал в помещении городской тюрьмы офицеров своей (и не только своей) дивизии, разъяснил им условия капитуляции, объявил о своем решении капитулировать и призвал всех последовать его примеру. О Гитлере, его приказе, о клятве, данной ему, не было произнесено ни слова. Можно ли было расценивать действия генерала как явную демонстрацию решительной оппозиции фюреру? Несколько позже, когда Даниельс стал активным антифашистом, я спросил его, с каких пор он считает себя противником Гитлера и его режима? Он ответил: "С момента, когда я капитулировал. Сталинград навсегда разделил нас". В дальнейшем мы как-то еще раз возвратились к этой теме, и он уточнил: "В Сталинграде, согласившись на капитуляцию, я тем самым выразил свой протест Гитлеру за предательство национальных интересов, а уже в плену стал сознательным антифашистом".

Цепную реакцию капитуляции уже ничто не могло остановить. Не мог ее остановить и Геббельс. А уж как он распинался перед солдатами и офицерами, гибнущими под Сталинградом! "Мы из нашего словаря навсегда вычеркнули слово "капитуляция", - льстил он им, выступая по радио 30 января. Он уже не заклинал именем фюрера, как делал это раньше, нет, он взывал к "законам чести" - традиционным, многовековым, милитаристским, пытаясь предотвратить опаснейшую для фашистского престижа капитуляцию 6-й армии.

Но чаша терпения переполнилась. Пленные рассказывали, что эта речь Геббельса, которую они слушали по радио в котле, сопровождалась выкриками: "Сталинград - не Германия!", "Приезжай сюда сам!", "Фюрер предал нас!"... Они ждали нового похода за их освобождение, но об этом он не сказал ни слова! Многие поняли: "Это конец!" Последняя телеграмма Паулюса в Берлин была лаконичной: "Идем навстречу катастрофе!", а его призыв сформировать офицерские батальоны для последнего боя остался гласом вопиющего в пустыне: добровольцев не нашлось.

Зато нашлись добровольцы парламентеры, бросившиеся устанавливать связь с командованием войск Красной Армии. Капитуляция становилась массовой, организованной, а германское радио, как ни странно, продолжало рассказывать побасенки: "Генералы и гренадеры в Сталинграде борются плечом к плечу и ведут последний отчаянный бой", затем у них иссякли боеприпасы, и "они с холодным оружием бросаются на врага", наконец, "фельдмаршал Паулюс со своими доверенными взорвал цитадель и взлетел на воздух".

На самом деле все обстояло иначе. 31 января Паулюс окончательно отказался от мысли покончить жизнь самоубийством и дал согласие на пленение. При капитуляции Паулюса и начальника штаба 6-й армии генерала Шмидта присутствовал писатель-коммунист В. Бредель. Он-то и рассказал мне о всех ее подробностях.

Любопытно, что Шмидт - ярый нацист и самый строптивый из окружения Паулюса, еще два дня назад требовавший расстреливать каждого за попытку сдаться в плен, - теперь сам стал инициатором переговоров о капитуляции. Он нервничал, стремясь тщательно завершить все формальности, связанные с пленением, схватить туго набитые чемоданы, стоящие рядом, чтобы поскорее опуститься на сиденье машины и оказаться под надежной охраной красноармейцев. "Сын купца, - разводит руками Вилли Бредель, - он хорошо сохранил в себе родительские повадки ловкача". На столе Шмидта не только листовка с ультиматумом, но и многие другие наши листовки, в том числе и обращения немецких антифашистов. Характерно, что все штабные документы были сожжены, а листовки сохранились. Больше того, они обстоятельно изучались настолько, что в разговоре с командованием Красной Армии высшие офицеры вермахта пользуются их терминологией, их аргументами, их гарантиями. Но Шмидту всего этого мало - у него есть еще просьбы. Он просит разрешить ему и Паулюсу взять с собой ординарцев и личное продовольствие. И получает согласие. Он просит перед их машиной пустить машину с красноармейской охраной. И снова получает согласие. Он просит считать в плену генерал-фельдмаршала Паулюса "личной персоной", то есть лицом частным, не связанным со своей прежней служебной должностью командующего армией. И получает отказ: желание незаконное. Впрочем, отказ не очень его удручает. Главное - забота о собственных удобствах, собственной безопасности.