В холодном цементном подвале лежал мертвец – тоже холодный камень, воздух напитывал капли невидимого дождя. И люди собрались возле тела, словно вокруг утопленника, найденного поутру на пустынном морском берегу. Здесь, в подвале, было средоточие земного тяготения: чудовищная сила заставила лица поникнуть, губы – изломиться, оттянула вниз щеки. Руки безвольно висели, подошвы налились свинцом.

Раздался голос, но никто к нему не прислушался.

Голос позвал снова, прошло время, и лишь тогда люди повернулись и глянули вверх, словно в самом деле стояли на пустом ноябрьском берегу, а в сером рассвете высоко над их головами кричали чайки. Унылый крик; с ним птицы, почуяв неумолимую зиму, отлетают на юг. И слышался шум океана, далекий, словно шепот песка и ветра в морской раковине.

Люди посмотрели на стол; там лежал золоченый ящик двадцати с небольшим дюймов длины, и на нем было написано "РЯБУШИНСКАЯ". Они уставились на маленький гробик, поняв, наконец, что голос идет из-под крышки; лишь мертвый лежал на полу и не слышал приглушенных криков.

– Выпустите, выпустите же меня, ну, пожалуйста, ради бога, выпустите меня отсюда.

Наконец мистер Фабиан, чревовещатель, наклонился к ящику и шепнул:

– Нет, Риа, здесь серьезное дело. Потом. А пока – успокойся, ты же у меня умница.

Он закрыл глаза и попытался улыбнуться.

– Пожалуйста, не смейся, – донесся из-под блестящей крышки спокойный голос. – После того, что случилось, ты мог бы быть и полюбезнее.

Детектив, лейтенант Кроувич, тронул Фабиана за локоть.

– Если не возражаете, оставим фокусы на потом. Сначала нужно закончить с этим.

Он посмотрел на женщину, что сидела на раскладном стуле.

– Вы – миссис Фабиан.

Потом взглянул на молодого человека, сидевшего рядом с женщиной.

– А он – мистер Дуглас, импресарио и пресс-агент мистера Фабиана?

Тот подтвердил. Кроувич поглядел покойнику в лицо.

– Итак, мистер Фабиан, миссис Фабиан, мистер Дуглас – вы все утверждаете, что не знаете этого человека, убитого здесь прошлой ночью, и что никогда прежде не слыхали фамилию Окхэм. Однако, Окхэм в разговоре с начальником станции заявил, что хорошо знает Фабиана и намерен обсудить с ним какой-то жизненно важный вопрос.

Из ящичка снова донесся голос.

– Черт побери, Фабиан! – взорвался Кроувич.

Под крышкой засмеялись, словно зазвенел вдали колокольчик.

– Не обращайте на нее внимания, лейтенант, – сказал Фабиан.

– На нее? Или на вас, черт возьми? Что там такое? Отвечайте вместе.

– Мы больше никогда не будем вместе, – донесся тихий голос. – После этой ночи – никогда.

Кроувич протянул руку.

– Дайте-ка мне ключ, Фабиан.

И вот в тишине скрипнул ключ, взвизгнули маленькие петли, крышка откинулась и легла на стол.

– Благодарю вас, – сказала Рябушинская.

Кроувич взглянул на нее и застыл, не в силах поверить своим глазам.

Лицо ее было белым, – оно было вырезано из мрамора или какого-то небывалого белого дерева. А может – из снега. И шея – словно карамель, словно чашка тонкого, почти прозрачного фарфора – тоже была белой. И на руках – из слоновой кости, наверное, – пальчики тонкие, и каждый оканчивался ноготком, а на подушечках был узор из тончайших линий и спиралек.

Вся она была – белый камень, и камень этот просвечивал, и свет подчеркивал темные, как спелая шелковица, глаза и голубые тени вокруг них. Лейтенанту вспомнились молоко в стакане и взбитый крем в хрустальной чаше. Темные брови изгибались узкими дугами, щеки – чуть впалые; виднелись даже сосуды: розовые – на висках, голубой – на переносице, между сияющими глазами.

Губы ее были приоткрыты, будто она собиралась облизнуть их, ноздри и уши – вылеплены совершеннейшим мастером. Черные волосы были разделены пробором и зачесаны за уши – настоящие волосы, он видел каждую прядь. И платье было черным, как волосы, оно открывало плечи, изваянные из дерева белого, словно камень, долгие годы палимый солнцем. Она была прекрасна. Кроувич чувствовал, как шевелятся его губы, но так и не смог произнести ни единого слова.

Фабиан достал Рябушинскую из ящика.

– Моя прекрасная леди, – сказал он. – Вырезана из редчайшего заморского дерева. Она выступала в Париже, Риме и Стамбуле. Весь мир любит ее, и все думают, будто она – настоящий человек, что-то вроде невероятного маленького лилипута. Они не могут поверить, что она – всего лишь кусочек дерева, одного из тех, которые растут вдали от городов и идиотов.

Элис, жена Фабиана, неотрывно следила за губами мужа. За все время, что он говорил, держа в руках куклу, она ни разу не мигнула. А он не замечал никого, кроме куклы, словно и подвал и люди вокруг вдруг растворились в тумане.

Наконец фигурка дернулась в его руках.

– Пожалуйста, хватит обо мне. Ты же знаешь, Элис этого не любит.

– Элис никогда этого не любила.

– Ш-ш-ш!! Не надо! – крикнула Рябушинская. – Не здесь и не сейчас.

Потом она быстро повернулась к Кроувичу, и он увидел, как двигаются ее тонкие губы:

– Как все это случилось? Я имею в виду, с мистером Окхэмом?

– Лучше бы тебе поспать сейчас, Риа, – сказал Фабиан.

– Но я не хочу, – ответила она. – Я имею право слушать и говорить, я такая же деталь этого убийства, как Элис или… или мистер Дуглас!

Пресс-агент уронил сигарету.

– Не путайте меня в это, вы… – и он так глянул на куклу, словно она вдруг стала шести футов ростом и ожила.

– Я хочу, чтобы здесь прозвучала правда. – Рябушинская повертела головкой, осматривая подвал. – Если я буду заперта в своем гробу, ничего хорошего не выйдет, а Джон окончательно заврется, если я не стану следить за ним. Правда, Джон?

– Да, – ответил он, закрыв глаза, – похоже, так оно и есть.

– Джон любит меня больше всех женщин на свете; я тоже люблю его и наставляю на путь истинный.

Кроувич треснул кулаком по столу.

– Черт побери, черт вас побери, Фабиан! Если вы думаете, будто можете…

– Я ничего не могу поделать, – пожал плечами Фабиан.

– Но ведь она…

– Знаю, знаю, что вы хотите сказать, – тихо ответил Фабиан. – Что она у меня в гортани, да? А вот и нет. Не в гортани. Где-то еще. Я не знаю – где. Здесь или вот здесь, – и он тронул сначала грудь, потом голову.

– Она ловко прячется. Временами я ничего не могу поделать. Иногда она говорит сама по себе, и я тут совершенно не при чем. Часто она говорит мне, что я должен делать, и я слушаюсь ее. Она следит за мной, выговаривает мне; она честна, когда я нечестен, добра, когда я зол, а это бывает со всеми нами, грешными. Она живет своей, отдельной жизнью. В моем мозгу она построила стену и живет за нею, игнорирует меня, если я пытаюсь обернуть ее слова чепухой, и помогает, если я все правильно делаю и говорю. – Фабиан вздохнул. – Как хотите, а Риа должна остаться с нами. Было бы нехорошо отправлять ее в ящик, очень нехорошо.

Помолчав с минуту, лейтенант Кроувич принял решение.

– Ладно. Пусть остается. Попытаюсь, с божьей помощью, закончить раньше, чем устану от ваших трюков.

Кроувич развернул сигару, зажег ее, затянулся.

– Итак, мистер Дуглас, вы не узнаете убитого?

– Есть в нем что-то смутно знакомое. Может, он из актеров.

Кроувич чертыхнулся.

– А если без вранья? Взгляните на его башмаки, взгляните на одежду. Он явно нуждался в деньгах и явился сюда просить, вымогать или украсть что-то. Кстати, позвольте вас спросить, Дуглас, миссис Фабиан – ваша любовница?

– Кто дал вам право!.. – крикнула миссис Фабиан.

Кроувич не дал ей продолжить:

– Вы сидите рядом, бок о бок. Я еще не совсем ослеп. Когда пресс-агент сидит там, где должен сидеть муж, утешая жену, что, по-вашему, это означает? Я видел, как вы смотрели на ящик, как у вас перехватило дыхание, когда она появилась на свет. И как вы сжали кулаки, когда заговорила она. Черт побери, вас же насквозь видно.