Как уже упоминалось, важнейшим источником вдохновения как для еврейских передовых мыслителей, так и для реформаторов-христиан служила карьера Моисея Мендельсона. Самого его едва ли можно назвать радикальным реформатором. Он стал символом еврея, добившегося успеха в христианском обществе, сохранив при этом верность своей религии и народу. В век Просвещения и рационализма Мендельсон снискал признание тем, что выявил все лучшее в давней традиции еврейского рационализма, воплощенной в фигуре великого средневекового еврейского мыслителя Моисея Маймонида. Достижение Мендельсона состояло в том, что он показал, что иудаизм отмечен многими признаками «естественной религии», столь милой сердцу философов-просветителей. Неудивительно, что последователи Мендельсона говорили: «от Моисея до Моисея нет равного Моисею». Мендельсон прославился как духовный вдохновитель Гаскалы, еврейского варианта общеевропейского просветительского движения[193].

Сам Мендельсон никогда не пытался выйти за пределы создания рационального иудаизма, опиравшегося на основополагающие принципы естественной религии. В глубине души Мендельсон был консерватором и не хотел отказываться от ритуального закона евреев – хотя именно к этому вело логическое развитие его мысли. Он намеревался использовать его как средство сохранения самобытности своего народа. Таким образом, Мендельсон проводил различие между христианством как богооткровенной религией и иудаизмом как «богооткровенным законом» – различие, позволявшее ему сохранять, к своему удовлетворению, и идеальное представление об иудаизме как о естественной религии, и моральные запреты Закона Моисея. Он считал, что откровение на горе Синай было историческим фактом, надежно засвидетельствованным всем народом, то есть иудаизм не был религией, явленной крохотной горстке людей, и не опирался, подобно христианству, на чудеса сомнительной достоверности. Закон был дан Богом, по одному Ему известным причинам, и следовало покоряться ему, даже если цели его уже стали непонятны. А за то, что на еврейский народ была возложена эта особая миссия, его ожидала в будущем какая-то награда, одному Господу ведомая. Таким образом, в иудаизме сутью откровения был «закон», а не «религия», и его задачей было руководство повседневными поступками человека, но не его глубинными верованиями[194]. Труды Мендельсона, хотя их потом и превзошли более радикальные реформаторы, такие как Хартвиг Вессели и Давид Фридлендер, явились переворотом, новаторской попыткой привести иудаизм в соответствие с идеями Просвещения, сохранив при этом его неповторимость.

Ради того, чтобы ввести верующих евреев в русло европейской культуры, Мендельсон был вынужден идти на уступки. Так, одной из его главных целей было обеспечить обширные полномочия общинных и религиозных лидеров. В своем выдающемся труде «Иерусалим» Мендельсон ополчился на союз еврейского духовенства с государством, характеризуя как явное зло право раввинов изгонять или отлучать людей от общины. Он горячо призывал к созданию нейтрального общества, в котором могли бы на равных правах существовать и христиане, и евреи[195]. В его увещевании «Дому Иакова», призывавшем «принять нравы и устройство той страны, в которой вы оказались, но при этом стойко хранить веру своих отцов», можно ясно видеть прообраз знаменитой формулы: «Дома будь евреем, а на улице человеком»[196].

Для того чтобы осуществить свою цель – ассимиляцию евреев во внешних проявлениях культуры, Мендельсон взялся за свой знаменитый перевод Ветхого Завета с древнееврейского на немецкий язык. Мендельсон презирал еврейско-немецкий «жаргон» и открыто признавал, что его перевод призван познакомить евреев с немецким языком и немецкой культурой. Некоторые его противники-раввины составили мощную оппозицию Мендельсону, но это лишь укрепляло в глазах христиан его образ искреннего реформатора своего народа. Это для них подтверждалось как критическим мнением Мендельсона о роли евреев в экономике, так и его явным желанием, чтобы евреи выбирали более почетные занятия, чем ростовщичество и торговля вразнос. Имя Мендельсона было неразрывно связано с берлинской Гаскалой, даже тогда, когда это движение пошло в своих уступках навстречу христианскому обществу гораздо дальше, чем это задумывал его основатель. «Берлинцы» особенно склонны были прибегать к имени Мендельсона, когда старались распространить Гаскалу в Восточной Европе. Главным пропагандистом идей Гаскалы был ее ежемесячник «Меасеф», или «Собиратель», который с 1784 г. издавался в Кенигсберге, а позднее в Берлине и в других городах Германии. Следует отметить, что даже это умереннейшее издание практически не находило читателей в Восточной Европе.

Существовало и восточное направление Гаскалы, но оно в важных вопросах расходилось с берлинскими «маскилим», или маскилами, как называли сторонников Гаскалы. За мотивами деятельности «берлинцев» часто можно было проследить экономические соображения, особенно их желание ликвидировать ограничения на свою коммерческую деятельность – следствие религиозных предрассудков. Ради этого они были готовы пойти на многие уступки в сторону ассимиляции. В противоположность «берлинцам», всегда вызывавшим подозрения у традиционалистов, евреи Восточной Европы сохраняли неизменной свою экономическую и культурную среду. Протест против угнетения как внутри, так и вне общины проявился в подъеме хасидизма, направленного против застоя в раввинском иудаизме. Хасидизм, мистическое учение, сражался с раввинской «партией» в Польше и России, разжигая в этих общинах религиозную гражданскую войну. Другая ветвь оппозиции раввинизму – Восточная Гаскала. Ее представители, в отличие от «берлинцев», действовали в контексте традиционной культуры. Если они и выступали против чего-то в жизни еврейства, не жалея язвительного юмора и колкой сатиры, так это против застывшей еврейской учености с присущей ей казуистикой – «пилпул» и беспочвенными препирательствами, а также маниакальной тягой к руководствам на все случаи жизни – «мицвот». Эти реформаторы смотрели на Маймонида, вдохновителя Мендельсона, как на животворящий источник рационализма и практицизма внутри иудаизма. Их критика никогда не выходила за рамки традиционной схемы еврейских ценностей: она целиком опиралась на симпатии к идеалам экономической и культурной реформации.

XIX век был отмечен «войной культур» между «маскилим» и их оппонентами-традиционалистами. В первой половине столетия борьба была неравной, так как Гаскалу в России вряд ли можно было считать настоящим идейным движением. Впоследствии в науке самый ранний период ее существования, когда она не казалась опасной, недооценивался или отбрасывался как некая «протогаскала», умершая преждевременной смертью[197]. Однако пример с дебатами вокруг Четырехлетнего сейма наводит на мысль, что эти «одиночки» были гораздо более многочисленными, чем считалось. Д.Фишман в работе о еврейской общине Шклова утверждает, что идеи Гаскалы значительно легче усваивались в консервативных религиозных кругах, чем признавалось раньше[198]. Поэтому неудивительно, что «берлинцы», как уничижительно прозвали сторонников Гаскалы их противники, обладали достаточной уверенностью в себе и энергией, чтобы сыграть значительную роль в разработке реформ положения евреев как в Польше, так и России.

Еврейские сторонники этих реформ в России, такие как Илья Франк и Иехуда-Лейб Невахович, располагали некоторыми благоприятными качествами для продвижения своих реформаторских программ. Они не стеснялись обращаться к высшим должностным лицам в государстве, так как считали, что преобразования должны исходить сверху, и верили, что правители осуществят их из лучших побуждений, по примеру австрийского императора Иосифа II. Быть может, главное их преимущество состояло в том, что они говорили реформаторам-христианам, уже настроенным на мотивы риторики Просвещения, именно то, что те хотели услышать.