Ныне эти сталинские слова толкуются как выражение крайнего лицемерия, ибо ведь и он сам "попирал" (и это действительно так) "свободу критики". Однако тогда эти слова Сталина воспринимались совсем иначе, и на заседании факультетского Научного студенческого общества состоялась довольно свободная дискуссия о самом этом сталинском сочинении. Обсуждался "вольнодумный" доклад студента Петра Палиевского, а в заключение один из комсомольских "вождей", Юрий Суровцев*, обличал это вольнодумство.

Характерной чертой сознания тех лет было то, что ныне называют (хоть и не очень грамотно) "ностальгией по прошлому": представлялось, что жизнь была ярче и вольнее в непосредственно революционное время, в ту же "эпоху Маяковского".

Словом, все то, что вызывало у многих студентов критическое (или даже резко критическое) отношение, осознавалось как отступление от подлинных основ социализма, революционности, "советскости". Существенно, что негативные оценки жизни в СССР отнюдь не сочетались тогда (в отличие от позднейших времен) со сколько-нибудь позитивным отношением к "капиталистическому миру"; напротив, в нем нередко видели "виновника" тех или иных наших бед, и, в частности, поистине восторженно относились к любым "революционным" событиям и деятелям стран Запада и Востока.

Так, в 1951 или 1952 году в университетском клубе состоялась встреча с вырвавшимся из тюрьмы турецким поэтом-коммунистом Назымом Хикметом, и его успеху могли бы позавидовать нынешние кумиры эстрады; в конце вечера студенты ринулись к сцене, жадно стремясь прикоснуться к протянутым навстречу рукам Хикмета (признаюсь, что и я сам прикоснулся...).

Вполне уместно утверждать, что многие из нас были намного "левее" Сталина, который, например, как отмечалось выше, был категорически против ввязывания в войну с США в Корее, хотя Хрущев уговаривал его так поступить; уже из этого видно, что хрущевская "левизна" могла найти горячую поддержку у активной части молодежи, или, говоря конкретно, у комсомольцев конца 1940 - начала 1950-х годов, значительная часть которых вскоре вступила в партию*. Помню, как группы студентов, проходя мимо расположенного тогда вблизи от университета посольства США, нарочито громко запевали воинственные песни того времени типа "Москва - Пекин"...

Я говорю именно о молодежи, поскольку ее тогдашняя настроенность хорошо известна мне лично. Но из свидетельств других людей и документов явствует, что аналогичные устремления были присущи тогда и многим членам партии старших поколений.

Стоит еще добавить, что "комсомольский энтузиазм" владел в то время и такими молодыми людьми, позднейшая жизнь и деятельность которых шла в совсем ином русле. Так, ныне даже нелегко поверить, что литературовед Сергей Бочаров и культуролог Георгий Гачев в конце 1940 - начале 1950-х годов входили в руководство факультетской организации ВЛКСМ... И, между прочим (вопреки господствующим теперешним представлениям о том времени), комсомольской "карьере" Гачева не помешало ни то, что его отец был репрессирован в 1938 году, ни то, что его мать - еврейка; осенью 1949 года* Гачев стал секретарем организации ВЛКСМ III курса факультета, в которой насчитывалось более 300 комсомольцев.

Я не случайно взял слово "карьера" в кавычки. Сейчас многие склонны полагать, что в сталинские времена активное участие в "работе" комсомола и, тем более, партии принимали, главным образом, люди, стремившиеся занять высокие посты и обрести всякого рода привилегии. Конечно, подобных людей было немало, к ним принадлежал, например, упомянутый выше "профессиональный обличитель" идеологических диверсий Суровцев. Но ни Сергей Бочаров, ни Георгий Гачев, ни большинство из названных мной выше студентов той поры вовсе не были "карьеристами",- что доказывает их последующая жизнь: они не только не стремились войти во власть, но в той или иной мере противостояли ей. И их участие в "работе" комсомола в университетские годы диктовалось их тогдашней искренней убежденностью, а не стремлением "выдвинуться".

Кто-либо может сказать, что характеристика мировосприятия студентов "предоттепельного" времени не дает оснований для широких выводов, для суждений о тогдашней идеологической ситуации вообще. Но я полагаю, что такие основания все же есть. Ведь среди этих студентов были люди, прибывшие из различных областей и краев страны, и значительная часть выпускников были распределены опять-таки в разные места. Далее, убеждения этой молодежи складывались, конечно, не на пустом месте; они так или иначе опирались на идеологию наиболее активных людей старших поколений, хотя - как это и характерно для молодых людей вообще - они шли дальше, "заостряли" то, что восприняли от отцов и дедов.

* * *

Возвратимся теперь к сопоставлению двух послесталинских "программ" дальнейшего развития страны,- условно говоря, "маленковско-бериевской" и "хрущевской". Как уже сказано, первая ориентировалась на государство, вторая - на партию. Правда, в некоторых сочинениях о том времени утверждается, что Маленков, став председателем Совета министров и отказавшись от поста секретаря ЦК, вместе с тем все же сохранил за собой главенство в верховном органе партии - Президиуме ЦК, ибо именно он поначалу председательствовал на его заседаниях.

Однако все члены президиума ЦК, за исключением одного только Хрущева, занимали вместе с тем высшие государственные посты, где и была сосредоточена их деятельность. А повседневной практической деятельностью партии ведал Секретариат ЦК, которым единолично руководил Хрущев. Таким образом, наметилась основа для своего рода двоевластия,- хотя поначалу государство играло безусловно первостепенную роль.

Автор еще недавно популярных, но теперь полузабытых сочинений, один из "советников" Хрущева, Федор Бурлацкий, в 1953 году был сотрудником "главного" журнала "Коммунист" и присутствовал на докладе Маленкова, прочитанном, по-видимому, осенью того года, перед "аппаратом" ЦК КПСС. В докладе, сообщает Бурлацкий, "то и дело звучали.. уничтожающие характеристики... Надо было видеть лица присутствовавших, представлявших тот самый аппарат, который предлагалось громить. Недоумение было перемешано с растерянностью, растерянность - со страхом, страх - с возмущением. После доклада стояла гробовая тишина, которую прервал живой и, мне показалось, веселый голос Хрущева: "Все это, конечно, верно, Георгий Максимилианович. Но аппарат - это наша опора". И только тогда раздались бурные, долго не смолкавшие аплодисменты. Так одной фразой Первый секретарь завоевал то чего Председатель Совета Министров не смог своими многочисленным речами"26. И всего за год с лишним "соперничество" государства и партии окончилось победой последней. Но ясное представление об этом соперничестве имеет немалое значение для понимания и того времени, и последующей истории страны.