Но в идеологической сфере весомое место заняли во время "оттепели" учившиеся на факультете в одно время со мной (то есть в 1948-1954 годах) Лев Аннинский, Игорь Виноградов, Александр Коган, Феликс Кузнецов, Станислав Куняев, Владимир Лакшин, Станислав Лесневский, Михаил Лобанов, Юрий Манн, Симон Маркиш*, Олег Михайлов, Станислав Рассадин, Андрей Синявский, Симон Соловейчик, Владимир Турбин, Феликс Фридлянд (позднейшее литературное имя Светов), Лазарь Шиндель (Лазарев) и др.** Впоследствии их пути разошлись - подчас очень далеко,- но до определенного момента было немало общего в том, что они думали, говорили и писали.
В университет я пришел (о чем уже упоминал), будучи, пользуясь тогдашним словечком, аполитичным юношей. Это не значит, что я был настроен "антисоветски",- скорее уж "внесоветски". Я стремился жить душой и умом в мире ценностей культуры,- независимо от их политической и идеологической "окраски" (это "изначальное" состояние души и ума имело, как я теперь понимаю, громадное значение для всей моей последующей жизни). Так, я совершенно не принял в 1946 году известный доклад Жданова,- и опять-таки не из-за его заостренно "советской" направленности, а прежде всего потому, что в нем отвергались "декадентские" поэты, часть из которых я высоко ценил.
Закономерно, что, в отличие от большинства моих ровесников (по крайней мере живших в Москве), я не стал комсомольцем, и это имело прискорбное для меня последствие. За экзаменационное сочинение мне была выставлена оценка "3", и, несмотря на то, что все четыре устных экзамена я сдал на "5", меня приняли на факультет только в качестве "экстерна",- то есть "вольнослушателя" (конкурс был восемь человек на место, и из тех, кто имел "3" за сочинение, почти никого не приняли).
Утверждая, что оценка за мое сочинение была искусственно занижена, я исхожу из двух фактов. Во-первых, среди принятых тогда на факультет имелось всего лишь несколько "беспартийных" (то есть не состоявших в ВКП(б) и ВЛКСМ), а во-вторых, я точно знаю о занижении оценки поступавшему на факультет вместе со мной широко известному впоследствии деятелю литературы Станиславу Лесневскому, с которым мы подружились еще во время экзаменов. Его отец был репрессирован как "враг народа" в 1937 году, и чья-то бдительная рука выставила Станиславу "2" за сочинение,- что означало отстранение от дальнейших экзаменов. Однако дерзкий юноша все же явился на устный экзамен и блистательно сдал его. Восхищенный экзаменатор самобытный человек и ученый, впоследствии одни из видных фольклористов, Петр Дмитриевич Ухов (1914-1962),- на свой страх и риск переправил незаслуженную двойку за сочинение на четверку, и сын "врага народа" Лесневский стал студентом.
Более или менее молодые люди нынешнего времени, черпающие представления о жизни страны при Сталине из СМИ, вероятно, удивятся такому обороту дела, ибо им внушили, что тогдашний "тоталитаризм" действовал неукоснительно, и сын "врага народа" никак не мог бы в 1948 году проникнуть в главный университет СССР. Конечно же, в университетской жизни тех лет было сколько угодно всякого рода прискорбных явлений и событий*. Но многие теперешние сочинения, изображающие тогдашнюю жизнь как сплошной мрак, все же не соответствуют действительности. В частности, ложно всячески внедряемое ныне представление, согласно которому люди в те годы находились под тяжким прессом давящей на них сверху официозной идеологии и только тупо повторяли казенные политически догмы. Другой вопрос - насколько оправданными и плодотворными были владевшие тогда сознанием людей политические идеи, но идеи эти вполне могли представлять собой неотъемлемое достояние ума и души тех, кто их исповедовал, а не насильственно внедренную казенщину.
Как уже сказано, я пришел в университет, в сущности, без политических убеждений. В студенческой группе, на занятия которой я стал приходить в качестве экстерна-вольнослушателя (что разрешалось), сразу же выделился Игорь Виноградов - впоследствии один из ведущих сотрудников знаменитого журнала "Новый мир". В первые же дни сентября 1948 года он был избран "комсоргом" группы. Произнося полагающуюся по этому поводу речь, Игорь восторженно процитировал "высокоидейные" строки Маяковского. И я, отведя его в сторону, спросил: неужели он считает, что строки эти были написаны "от души", а не ради денег и почестей? И в ответ Игорь долго и горячо убеждал меня в обратном, притом было совершенно ясно, что он говорит с полнейшей искренностью.
И подобное, так сказать, "советско-революционное" сознание, вернее, даже энтузиазм был безусловно присущ большинству тогдашних студентов. Меня особенно впечатляло, что и сын репрессированного, Станислав Лесневский, был полон этим энтузиазмом и, в частности, весь пронизан стихами Маяковского. И поскольку я пришел в университет без какого-либо политико-идеологического "багажа", этот своего рода "вакуум" в моем сознании был, должен признаться, быстро, за несколько месяцев заполнен тем, что заполняло умы и души окружавших меня молодых людей. В мае 1950 года я вступил в ВЛКСМ, притом теперь уже горячо желая этого (спустя восемь лет, в июле 1958-го, я, напротив, был рад по возрасту выбыть из комсомола...).
Естественно возникает вопрос о том, как же воспринимались "негативные" стороны того времени, которых нельзя было не замечать. Да, все мы то и дело сталкивались с очевидными проявлениями мертвящего бюрократизма, казенщины, тупой догматики, а подчас с грубым насилием и жестокостью власти. Но все это воспринималось как "отклонения" от истинной основы жизни страны,- в конце концов как результаты действий отдельных негодяев или недоумков, которые когда-нибудь обязательно потерпят поражение. В частности, почти никто не связывал подобные явления со Сталиным: казалось, что все прискорбное творится без его ведома и против его воли.
Вот, скажем, в 1950 году было опубликовано его сочинение "Марксизм и вопросы языкознания", в котором не без гнева говорилось, что в лингвистике в течение многих лет "господствовал режим, не свойственный науке и людям науки. Малейшая критика положения дел в советском языкознании, даже самые робки попытки критики... преследовались и пресекались... снимались с должностей или снижались по должности ценные работники и исследователи... Общепризнанно, что никакая наука не может развиваться и преуспевать без борьбы мнений, без свободы критики. Но это общепризнанное правило игнорировалось и попиралось самым бесцеремонным образом. Создалась замкнутая группа непогрешимых руководителей, которая... стала самовольничать и бесчинствовать... аракчеевский режим, созданный в языкознании, культивирует безответственность..."25 и т. п.
