Его сочинение не так давно было глубоко и блистательно охарактеризовано в исследовании образованнейшего политолога Ксении Григорьевны Мяло "Хождение к варварам, или Вечное путешествие маркиза де Кюстина" (см. журнал "Россия XXI", 1994, № 3-5). Здесь показано, в частности, что на Западе книгу Кюстина "вспомнили" и стали переиздавать с 1946 года - то есть с начала так называемой холодной войны.
В 1951 году она была издана на английском языке по инициативе тогдашнего директора Центрального разведывательного управления США Беделла Смита, который в предисловии к ней писал о том, что ко времени появления книги "русские прозябали в отвратительном невежестве и социально-экономическом рабстве... Отсюда полная неусвоенность ими идеалов Запада". Беделл Смит отметил, правда, что позднее в России сформировались уже после "откровений" Кюстина - Пушкин, Гоголь и другие "просвещенные" люди, которые "отчасти познакомили русских с достижениями и духом западной цивилизации".
Американский "русовед", как видим, не ведал, что Пушкин погиб за шесть лет до появления кюстиновской книги, а Гоголь к этому моменту создал все свои великие творения, кроме (Выбранных мест из переписки с друзьями" (1847) - книги, в которой речь шла о ценностях русской духовности и культуры, не уступающих западным ценностям. Последняя книга Гоголя вызвала резкие, подчас прямо-таки бешеные нападки тогдашних и позднейших "либеральных" идеологов, и по сей день, как это ни дико и прискорбно, очень многие люди (большинство из них, между прочим, даже незнакомо с этой длительное время не переиздававшейся книгой) полагают, что "Выбранные места..." - выражение "упадка" в творчестве русского гения.
В этой книге Гоголь откликнулся и на изданное четырьмя годами ранее сочинение Кюстина - и откликнулся по-гоголевски благородно. Пространная, занявшая два тома кюстиновская "Россия в 1839 году" как бы не могла ограничиться только поношениями и проклятьями, иначе она была бы просто неправдоподобна. Кроме того, сама, так сказать, мощная стихия великой страны воздействовала на проехавшегося по России француза, и в некоторых местах его сочинения, словно преодолевая общую настроенность, проступают совсем иные впечатления. И Гоголь, говоря о сочинении Кюстина, сосредоточился именно на таких его деталях.
"Широкие черты человека величавого, - писал он в "Выбранных местах...", - носятся и слышатся по всей Русской земле так сильно, что даже чужеземцы, заглянувшие вовнутрь России, ими поражаются еще прежде, нежели успевают узнать нравы и обычаи земли нашей (Гоголь здесь имеет в виду, что Кюстин, столь недолго пробывший в России, "не успел" действительно "узнать" ее. - В. К.). Еще недавно один из них, издавший свои записки с тем именно, чтобы показать Европе с дурной стороны Россию (маркиз Кюстин), не мог скрыть изумления своего при виде простых обитателей деревенских изб наших. Как пораженный, останавливался он перед нашими маститыми беловласыми старцами, сидящими у порогов изб своих, которые казались ему величавыми патриархами древних библейских времен. Не один раз сознался он, что нигде в других землях Европы, где ни путешествовал он, не представлялся ему образ человека в таком величии, близком к патриархально-библейскому. И эту мысль повторил он несколько раз на страницах своей растворенной ненавистью к нам книги" (Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. Т. VIII. Л.: 1952. С. 405, стоит отметить, что эта книга Гоголя была опубликована в указанном издании впервые после 1917 года и, кстати сказать, через год после цитированного выше "приговора" России, вынесенного директором ЦРУ).
? ? ?
Вернемся теперь к дневнику Ивана Лапина. Основные записи в нем сделаны в 1817-1823 годах, то есть когда их автор был в восемнадцати-двадцатичетырех летнем возрасте (он ровесник самого Пушкина, родившийся 30 марта/10 апреля 1799 года; поэт явился на свет менее чем через два месяца - 26 мая/6 июня того же года). Кюстин был изумлен "величавым" обликом деревенских старцев, но вполне вероятно такое возражение; речь шла об уже, как говорится, отрешенных от жизни людях, которые, следовательно, не могут рассматриваться как "представители", как воплощения этой жизни; они словно бы пребывают на грани иного, Божьего, мира (между прочим, Иван Лапин - в записи 3 марта 1818 года - упоминает в своем дневнике виденного им такого "старца, поющего гимны Божеству").
Поэтому особенно важен тот факт, что в публикуемом дневнике на первом плане - молодые люди, сверстники его автора, к тому же молодые люди, родившиеся и выросшие в провинциальном городишке и принадлежащие к "низшему" слою горожан. Тем не менее при должном внимании к воссоздающейся в дневниковых записях картине жизни мы убеждаемся, что перед нами предстают люди, которых никак нельзя отнести к (прозябающим в отвратительном невежестве и социально-экономическом рабстве", хотя именно такую картину русской жизни намалевал несколько позже Кюстин, - картину, кажущуюся достоверной не только упомянутому директору ЦРУ, но и, увы, многим нынешним русским людям, заботливо снабженным в последнее время пятью разнородными переизданиями кюстиновского сочинения.
Правда, определенные черты дневника Ивана Лапина могут "разочаровать" читателей. Прежде всего, сам его слог, сам характер письменной речи, изобилующей всякого рода сомнительными, на современный взгляд, "красивостями" и, кроме того, (опять-таки с современной точки зрения) "неуклюжей", нестройной.
Однако при знакомстве с историей нашего литературного языка (которым пользуются не только писатели, но и любой грамотный человек) становится ясно, что этот язык в его нынешнем виде сложился, "созрел" только к середине XIX столетия, и, кстати сказать, первостепенную роль в его создании сыграло творчество Пушкина - во всем его объеме.
Чтобы убедиться в справедливости сказанного, загляните в одну из лучших русских книг конца XVIII века - "Письма русского путешественника" Н. М. Карамзина, - и станет ясно, что слог Ивана Лапина так или иначе близок к слогу этой - конечно же, выдающейся, но принадлежащей к допушкинской эпохе - книги.
Далее, теперешних читателей (в особенности не очень молодых) способны смутить слишком уж многочисленные "влюбленности" автора дневника, многочисленные, пожалуй, даже и для восемнадцати-двадцатилетнего юноши. Но перед нами характерная черта самой той эпохи - эпохи ломки "патриархальных" устоев, породившей, в частности, своеобразный "культ любви". В этом отношении Иван Лапин, в сущности, близок к самому Пушкину и его окружению, что явствует и из юношеских стихотворений поэта, и, скажем, из дневника его задушевного юного приятеля, жившего по соседству с Михайловским, в селе Тригорском, - Алексея Вульфа (1805-1881); дневник этот был издан в 1929 году со вполне оправданным подзаголовком - "Любовный быт пушкинской эпохи".
И нетрудно увидеть, что "влюбленности" Ивана Лапина являют собой как бы житейский стержень, бытовую основу его увлечения литературой, искусством, фольклорными "игрищами" и т. д., хотя немалое место занимает в дневнике и культ дружбы (опять-таки столь знакомый нам по жизнеописаниям Пушкина), - прежде всего дружбы с многократно упоминаемым в дневнике Александром Погоняловым, находившимся в то время на военной службе в качестве унтер-офицера и изредка приезжавшим в Опочку.
Итак, давайте "простим" Ивану Лапину его несовершенный язык, а также его постоянные влюбленности и внимательно вглядимся в запечатленные дневником духовные интересы и отношения с людьми и миром в целом.
Мы увидим, например, что Иван Лапин переписывает для себя не столь давно изданную "российскую балладу" Жуковского "Громобой", составляющую около тысячи (!) стихотворных строк (запись 24 февраля 1818 года), и собственноручно переплетает полюбившийся ему номер одного из лучших в то время журналов "Вестник Европы", основанного самим Карамзиным (запись 3 августа 1822).
Он "превесело" отдается русской пляске, поет исконные народные песни "Лен" и "Кострома" (16 августа 1817) и наслаждается песней "Взвейся выше, понесися..." на стихи незаурядного поэта (чья песня "Среди долины ровные" и поныне любима), одного из учителей Тютчева - Алексея Федоровича Мерзлякова (21 ноября 1818).
