Но ничего этого не будет. А я сяду снова в свою машину и вернусь в Портленд с последними лучами уходящего дня. У меня комната в гостинице на Сент-Джон с двумя эркерами, чистыми простынями и отдельной душевой через две двери по коридору. Вернувшись, я буду лежать на постели, а под моими окнами будут сновать машины, подъезжать и отъезжать автобусы дальнего следования, и бездомные с тележками, груженными бутылками и банками, двинутся к складу на Конгресс-стрит.

И уже в сгущающихся сумерках я наберу номер телефона Рейчел в Манхэттене. Прозвучит один гудок, другой и включится автоответчик: «Здравствуйте, в настоящее время никто не может подойти к телефону, но...» Я слышу одно и то же с того самого времени, как она вышла из больницы. Ее секретарь говорит, что не может сказать мне, где Рейчел. Она больше не читает лекций в университете. И я из своего номера буду разговаривать с автоответчиком.

При желании я мог бы ее разыскать. Других я находил, но они к тому моменту были уже мертвы. Мне не хочется преследовать ее.

Все должно было закончиться не так. Она должна была остаться со мной, с кожей гладкой и белой, а не изуродованной шрамами от ножа Странника. И глаза ее должны светиться ярко и призывно, а не смотреть настороженно и затравленно из-за мучительных ночных кошмаров. Она должна была бы протягивать руки мне навстречу, а не отдергивать их испуганно, словно даже прикосновение ко мне могло причинить ей боль. Со временем мы примиримся с прошлым, со всем, что произошло, но пока нам надо идти этим путем поодиночке.

Утром Эдгар включит радио, на столе в холле появятся апельсиновый сок, кофе и завернутые в целлофан горячие булочки. Потом я отправлюсь в дом дедушки и примусь за работу. Один местный житель обещал помочь мне починить крышу и привести в порядок стены, чтобы в доме можно было зимовать.

И я буду сидеть у себя на веранде и слушать песню ветра, старательно и с фантазией прессующего в новые формы ветви вечнозеленых деревьев. И мне будет слышаться, как лает собака, царапая когтями стертые доски и лениво помахивая хвостом; и как мерно постукивает по перилам дедушкина трубка, когда он выколачивает ее, перед тем как набить заново. Я знаю, рядом с ним стоит стаканчик виски, теплого и мягкого, как ласковый поцелуй. И мне будет слышаться, как шуршит о стол мамино платье, когда она расставляет к ужину тарелки, голубые с белым, которым больше лет, чем ей: они ровесники этого дома.

А еще мне, может быть, послышится стук пластиковых подошв, постепенно затихающий вдали, исчезая во тьме. И мир объемлет покой, который в конце концов обретают все мертвые, все, что мертво.