В тот же первый день после ночного поиска мы, бывшие однокурсники, собрались в одной из землянок и пригласили Самсонова. Когда он вошел, я по поручению товарищей торжественно объявил, что мы восстанавливаем его в звании "генерала" и отныне, как прежде, будем называть его "генерал Самсонов".
С этого дня Самсонов преобразился, стал прежним, общительным и даже веселым парнем. Но на этом история с ним еще не закончилась.
Перед ноябрьскими праздниками группу бойцов роты вызвали к командиру полка для вручения наград. Был в ней и Самсонов. Вместе с другими участниками того ночного поиска он был награжден медалью "За отвагу". Награждение происходило в Ораниенбауме, в помещении бывшей школы. Когда подполковник - командир полка - вызвал к столу, на котором лежали коробочки с медалями, Самсонова, тот подошел, чеканя шаг, и, вскинув к шапке руку, отчеканил:
- Генерал Самсонов за получением награды явился.
На мгновение стало тихо. Я сам видел, как подполковник вытянулся было по стойке "смирно". Потом он расслабился, кашлянул и спросил:
- Это еще что такое?!
Я поспешил на помощь своему товарищу:
- Разрешите доложить, товарищ подполковник?!.
И тут я кратко рассказал командиру полка, почему у Самсонова такое прозвище... Подполковник посмеялся, вручил Самсонову медаль "За отвагу" и сказал:
- Служите, ефрейтор Самсонов. Может, и в самом деле генералом станете.
Чем черт не шутит, может, и стал бы когда-нибудь наш "генерал Самсонов" настоящим генералом. Однако черт "пошутил" иначе. Ранним октябрьским утром Коля Самсонов неосторожно поднялся в окопе во весь рост. То ли загляделся на золотую осеннюю листву, охваченную пламенем утреннего солнца, то ли заслушался щебетом птиц... Простоял он, чему-то улыбаясь и запрокинув голову, всего несколько секунд. Никто из товарищей не успел даже его окликнуть, осадить вниз... Пуля немецкого снайпера пробила ему голову. Случилось это там же на Ораниенбаумском пятачке, под селом Гостилицы. Гиблое было место.
ДОРОГА НА СТРЕЛЬНУ
На фронт меня снаряжала мама. Глаза у нее были печальные... У меня, напротив, настроение было радостно-приподнятое. С плеч свалилась гора: наконец-то! Ведь все мои товарищи давно на фронте, немцы подошли к Ленинграду, а я все еще торчу дома.
В последнее время, подходя к нашему подъезду, я каждый раз испытываю чувство стыда. На двери два плаката. Слева - стихи Джамбула: "Ленинградцы! Дети мои!" Справа - плакат, изображающий ополченца. Каждый раз упирается в мою грудь вытянутый вперед палец сурового усача с яркой звездочкой на пилотке. Снова и снова задает он мне вопрос: "А ты записался добровольцем?"
"Записался, дядя, записался, - мысленно отвечаю я. - Записался еще до того, как тебя нарисовал художник. И очень был огорчен, когда меня исторгли из моей роты и направили на курсы военных переводчиков".
Было обидно до слез. То ли дело воевать, когда кругом одни свои! Командиры и политруки в батальоне все наши - студенты-старшекурсники и преподаватели. Непривычно и смешно видеть друг друга в ботинках и обмотках (сапоги, да и то брезентовые, давали только командирам), в зеленых штанах и гимнастерках. Настроение у всех веселое: весь истфак в сборе, а никто не учится! Экзамены сорвались. Тоже можно пережить. Но главное - мы все вместе, не расстаемся, как обычно, после занятий, а все время как бы навсегда вместе... Кажется, что и страшно не будет, и не убьет никого. Ну, кого, например, можно убить? На кого ни посмотришь - исключается. Разве тебя самого?.. Ну, а этого и вовсе не может быть!
И вот меня вырвали из такой моей собственной, свойской части. Спрашивается, зачем я выучил в детстве немецкий?! Ведь не хотел! Мама пересилила тогда мое сопротивление...
И вот я иду на фронт только сегодня, 16 сентября.
У меня приказ: явиться во 2-ю дивизию народного ополчения. В штабе фронта, где мне выдавали предписание и продовольственный аттестат, ее именовали сокращенно "второе ДНО". Дивизия занимает оборону в районе Ораниенбаума, куда мне и следует добираться.
Мама велит надеть что-нибудь "похуже". Надеваю старые черные брюки, стоптанные полуботинки, потертую кожаную тужурку, оставшуюся от отца, и мичманку - синюю фуражку с большим квадратным козырьком. Мичманка почти новая. Сперва я настоял на ее приобретении, а потом не носил: уж больно пижонистая.
- Не дай бог, если ты в таком виде попадешься на глаза немцам, заметила мама. - Фашисты именно так изображают наших политруков и комиссаров... Кожаная тужурка, морская фуражка...
- Немцы далеко, - успокаивал я. - До передовой - за Ораниенбаум километров шестьдесят. Прежде чем я туда попаду, меня обмундируют в зеленую защитную форму.
Мама положила мне в чемодан смену чистого белья, мыло, зубную щетку, вафельное полотенце, пачку пиленого сахара в синей бумаге и флакон одеколона.
- Это - "для промывания ран", - сказала она.
Я попрощался с соседями, протянул маме руку. Разрешил ей себя поцеловать. С улыбкой выслушал мамино "береги себя, сынок" - не затем, мол, идем, чтоб беречься, - подхватил чемодан и бодро вышел.
На улице я остановился и оглянулся на наш подъезд. Чувство расставания с родным домом только здесь охватило меня. При маме, а тем более при соседях я стеснялся что-либо подобное чувствовать. Там я изображал спокойствие, презрение к предстоящим опасностям. Здесь я был один на один с домом, в котором родился, в который всегда возвращался, куда бы ни уходил и ни уезжал. Вернусь ли на этот раз? А если вернусь, увижу ли его таким, как сейчас? Кто знает. Наш район сильно бомбят. Невдалеке зияет четырехэтажный срез дома на углу Моховой. Его фасад снесло бомбой неделю назад.
Громадная воронка, огороженная желтыми с красными полосами стойками, виднеется на противоположном углу Литейного. На днях в девять часов вечера сюда угодила пятисоткилограммовая фугаска. На улице было пусто. Все укрылись в бомбоубежище. Только девушка-милиционер с противогазом через плечо и с фонариком синего света оставалась на перекрестке. Было полутемно, однако я хорошо разглядел ее из окна перед уходом в бомбоубежище и оглянулся на нее, когда мы вышли на улицу, чтобы добежать до подворотни. Сидя в подвале, я ощутил, как вздрогнул над нами наш дом, как задрожала земля.
