© Дмитрий Ланев, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Дорожные машины всегда чуточку неприличны, как разобранная кровать. Зачем так остервенело вгрызаться в асфальт? Откуда это упоение работой? Ведь бросили-то асфальт кое-как, не любовно и не бережно. Впрочем, какое дело машине до того, как и кто пахал до нее. Но тем не менее удалось подглядеть кусочек истины: переделывая что-то, люди проявляют гораздо больше энтузиазма, чем творя новое.

Огромное удовольствие доставляет счет. Особенно вычитание. Вычитать из дохода расход и видеть, что капелька еще остается. Остается на черный день, но лучше – для подрастающего поколения. Бывают переходящие капельки.

Ну что ж. О детях, так о детях. Им всегда завидуешь. Если кое-что уже понял. Как начал завидовать – значит, стал умным. Перестал – еще умнее.

Пошел дождь. Пойди и ляг на кровать. Сойди с ума от погоды. Ей все равно. Ты, конечно, не обижайся, но ей действительно все равно. Ей даже не может быть не все равно. Можешь ее пожалеть. И не сходить с ума.

Может, в этом и есть какой-то резон. Написал фразу, еще не зная, что последует далее. Но впрочем, научись произносить ее так, как англичане и больше, наверное, американцы, произносят свое «well». Причем, ошибочно думать, что смысл предложения здесь в слове «резон». Отнюдь. Самое существенное в этой фразе – неясность слова «какой-нибудь». Народы, наверное, переворачиваются с бока на бок тогда, когда прерывают свой зевок, захлопывают пасть и вместо протяжного «какой-нибудь» получается рявканье – «какой?».

Жаркая ленинградская суббота. Июль. Душно.

Город еще не остановился после рабочей недели, но блеск в глазах другой – покупательский.

Иду по Невскому. Сдуваю, вытянув нижнюю губу, мокрые от пота волосы с глаз и смотрю на направленное движение людей и машин. Ток жизни. Поток информации. Потоп.

Дети ловят рыбок в Фонтанке. Город ловит детей. Рыбки умирают быстро в полиэтиленовых, стеклянно блестящих на солнце пакетах или на асфальте под колесами. А дети… Только пять процентов детей рождалось совершенно здоровыми в ту пору в Ленинграде – городе белых, как прах цивилизации, ночей.

Думаю о высоком. О жизни.

На углу Невского и Литейного в глаза красный свет. Стою. И тут же, рядом, но сзади, мягко притормозил серебристый, слишком вытянутый для отечественного микроавтобус. Обернулся и смотрю полминуты. Борта ровные, окна только в кабине. Из-за хрустально чистого лобового стекла виднеются физиономии двух сияющих не нашим сервисом парней. Что-то весело жуют и запивают это что-то кока-колой. Тот, у которого левая рука лежит на руле, в правой держит огромную двухлитровую бутыль. Из-за повернутых ветровых стекол дунуло музыкой. Пешеходы на Невском на мгновение превратились в участников клипа Майкла Джексона.

Зеленый. Пошли! Микроавтобус плавно тронулся и проплыл мимо. Happy end – прочитал я большие синие буквы по диагонали борта.

Трогаю за рукав прохожего и киваю головой вслед удаляющемуся серебристому чуду.

– А, это? – говорит прохожий, – новая похоронная служба. Совместное предприятие.

Отпускаю прохожего и иду дальше.

Думаю о серьезном. О смерти.

А я никуда не улетаю. Иду медленно по Лиговке-Лиговке. Я – белый человек в черном от весны городе. Я – призрак. И я никуда не улетаю. Хотя… вот… красно-желто-синий человек (рубашка!) выскочил из дверей. А над створками надпись: касса аэрофлота. Заманчиво. Бог с тобой, ты – призрак. Ты призрак и, значит, бог без тебя. Хотя ты с богом. Но бог, оказалось, с теми, кто улетает. Не с тобой. Не со мной.

Разноцветный человек повернулся и рванулся обратно в двери. Я видел это боковым зрением. Я не остановился. Я просто иду медленно по Лиговке-Лиговке. И я никуда не улетаю.

С толпой праздных туристов по деревянному мосту прохожу в Петропавловскую крепость. Я не турист. Я местный. Мною движет не праздность и не любопытство. Стремление к первоосновам своего поселения – не от хорошей, не от сладкой жизни. Прохожу в ворота в стене под пережившим все исторические катаклизмы и победившим Тление и Время, Время и Тление двуглавым хищником. Переживающим и побеждающим. Инстинктивно бросаю настороженный взгляд наверх, непроизвольно воспринимая изваяние как настоящую живую птицу.

Впереди, в конце темного тоннеля – яркое солнце, милые люди, схема крепости.

Трудно назвать милым человека, останавливающегося в тоннеле и протягивающего руку к ничем не приметной стене.

Я думаю, что человек, делающий шаг вперед, но попадающий все дальше в прошлое, будет жить после смерти.

– Что вы слушаете?

– Европу плюс.

– А ведь действительно плюс семнадцать. Чертовски жарко для апреля. Но какие счастливые люди! Особенно эти семнадцатилетние возле метро, где играет оркестр.

– Там так много мини. Мини-мальные преграды к общению. Мини-мум смысла в словах. Мини-юбочки над коленками.

– Макси-мальные чувства. Макси-мальные возможности…

– А что вы делаете на этой набережной?

– Да я бывал здесь с любимой девушкой. Тянет, понимаете ли.

– Да, понимаю. Преступников, говорят, тоже тянет на место преступления.

Убийственно жаркое воскресенье. Первое такое жаркое после зимы.

Холостяки – самые больше мечтатели на Земле. Правда, на их мечтах, как и на мебели, лежит пыль. Но это не просто пыль. Это – признак совершенства. Признак выдержанности. Признак высоких вкусовых качеств, как сказали бы мы о вине. Поэтому любовь холостяков нежна. Холостяки любят очень нежно.

Они бывают старые и молодые. У старых чувства подернулись ряской и кое-где пробивается тина скептицизма. С нежностью, как и с водой, происходят неприятные вещи, если она не течет.

Молодым же до воды далеко. Они иногда поглядывают на склонное к помрачению небо, откуда падают редкие крупные капли. Но эти капли падают, исчезая бесследно, в горячий песок под ногами, в исключительно немногих случаях проскальзывая перед этим по лицу. И только на губах остается соленый и горький привкус.

Возраст здесь не причем.

Есть у нас кое-что, что никогда и никем, кроме совсем уж не думающих, а если думающих, то никак не в тот момент, не складывается. А существует или раздельно, или перемножается в силу обстоятельств. Таковы, например, масса и скорость.

Таковы же видимо, любовь и время.

Кассандра, когда говорит городу о его гибели, плачет. Таким образом, город, в данном случае Троя, становится символом умножения любви на время. С правой стороны равенства стоит плач, потому что время, отпущенное еще городу, все время уменьшается, стремится к нулю. А предел такой величины – тоже ноль, полное опустошение, может быть и плач.

Будучи отмеченной на карте в виде точки, Троя удивительно напоминает принятый в математике знак арифметического умножения.

Я же, возвращаясь из бесконечности, оказываюсь вынужденным оправдаться в своей любви к столь отвлеченным аллегориям и поделить свое произведение на всех слушателей. Тогда меня никто не осудит и все поймут.

Парень в красном свитере присел на корточки перед городом. Город теплый, а парень мерз – октябрь как-никак. Протянул руки, распростер их над городом. Замерцали перстни на невидимых пальцах. Люди подняли головы, и я тоже. Выдохнули: «Закат-то какой! Быть грозе».