- Понимаю. А вы-то какой версии придерживаетесь?

- Татищевской. Уверен на девяносто девять процентов, что это их рук дело. По таким делам у них самый младший мастер...

- Обезьян?

- Он самый. Лихой парень, люблю таких. Умеет, черт, рубаху на груди рвануть и все такое прочее. Русский человек! Но - гад, и гад редкостный. Я своих ребят на него спустил, но пока не могут его найти. Ничего, подождем...

- Так он и признается...

- Посмотрим. - Кирцер высморкался. - Как жара, так у меня насморк. Аллергическое, что ли? - Подошел к окну. - Мы же здесь тесно живем, очень тесно. Как в бане: голыми жопами толкаемся. Все друг про дружку знаем. Так что я не думаю, что Обезьян сделал все так чисто, что комар носа не подточит. Найдутся какие-нибудь свидетели... они почти всегда находятся... Ты в город? Матери привет от меня и поклон. Жду не дождусь, когда же на пенсию выйду. Майя Михайловна обещала взять к себе - заместителем по вопросам безопасности. - Кирцер с улыбкой потянулся. - Надоело за обезьянами бегать! Знаю я их всех как облупленных, а они мне - врут, врут и врут. А я еще должен доказательства собирать, чтобы во вранье их уличить! Тьфу! Да разбуди среди ночи - я тебе сразу по любому делу всех подозреваемых назову. - Он протянул Байрону руку. - Бывай. Недаром мы тут тысячу лет живем. Это не Москва, где память и совесть друг к дружке в гости не ходят. Это Шатов, брат.

Спустившись с моста через Сту на грунтовую дорогу, проложенную параллельно реке, Байрон сбросил скорость: лужи в колеях еще не высохли.

Издали монастырь на острове напоминал крепость: мощные невысокие стены, подпертые контрфорсами, которые утопали в воде, горбатые шиферные и железные крыши, церковь без колокольни можно считать сторожевой башней-донжоном. Кое-где на стенах еще сохранились обрывки колючей проволоки, свисавшей с острых железных штыков, которыми когда-то густо щетинился Домзак, словно угрожая окружающему миру. И - никаких признаков жизни. Видно, и впрямь бросили люди проклятое место. Но одна семья должна остаться. Звонаревы.

Байрон не отважился въезжать в Домзак по узкому бревенчатому мосту, покрытому бурой плесенью и, казалось, едва державшемуся на своих деревянных опорах, которые острыми углами, обитыми железом, были развернуты против течения. Дед рассказывал, что весной, во время ледохода, охране приходилось взрывать ледяные заторы, образовывавшиеся перед мостом.

Оставив машину на взгорке, Байрон миновал мост и через проем в стене, когда-то закрывавшийся стальными воротами, вошел во двор Домзака. Под ногами похрустывал шлак, который десятилетиями трамбовали зеки.

Огляделся. На галереях, подпертых деревянными столбиками, валялось брошенное и забытое тряпье, какие-то полуразбитые ящики, обломки старой мебели. Под галереями были кучно свалены сосновые бревна - судя по светлым срезам, еще не успевшие пропитаться водой. Дверь церкви перевязана проволокой. В храме хранились запасы угольных брикетов для кочегарки, пристроенной сбоку (когда-то дед здорово сэкономил на угле, заключив выгодный договор на поставки угольных брикетов для тюрьмы, которые продолжались и после того, как Домзак тюрьмой быть перестал). Ее ржавая труба была скобами прихвачена к церковной стене и достигала срезанной верхушки храма. Слева от церкви громоздились черные железные бочки, источавшие запах керосина. Байрон обошел храм кругом. Постоял у скелета лесопилки, выстроенной когда-то на месте разрушенного при расстреле зеков сарая.

- Эй, там! - раздался мужской голос. - Выходи сюда!

Виктор Звонарев в линялой майке курил, пряча сигарету в кулак, на галерее. За его спиной колыхалась занавеска.

- Я Тавлинский, - сказал Байрон. - По делу к тебе.

- Мать, что ли, прислала?

- Нет.

- Тогда заходи - гостем будешь.

Кваритира Звонаревых состояла из четырех комнат - бывших камер, между которыми были пробиты дверные проемы. "И здесь жила Оливия, - подумал Байрон, входя в кухню. - Неужели и впрямь любила этого Михаила? После меня, после того самого удара молнии?" На столе, крытом клеенкой, стояла батарея водочных бутылок, окруженная тарелками с грибами, помидорами, вкривь и вкось нарезанной колабасой, ломтями липкого хлеба и дольками лимона. Запах в кухне, к удивлению Байрона, был непривычно - по сравнению с обычным шатовским кухонным запахом - пищевой, чистый. Разве что из соседней комнаты, дверь в которую была слегка приоткрыта, тянуло застарелой мочой и горелыми восковыми свечами.

- Мать отсыпается, - хмуро пояснил Виктор, садясь за кухонный стол. Будь гостем, Байрон Тавлинский. Почему тебя назвали нерусским именем? Извини, конечно.

- Мать любила Байрона. Джорджа Гордона. Это поэт такой английский был...

- Не держи меня, пожалуйста, за дурака, - сказал Виктор, наливая в граненые стаканы водку. - Лорд Байрон. Слыхал. Правда, не читал ничего - мне Пушкина хватило. - Усмехнулся. - За знакомство?

Они выпили. Закусили грибами и колбасой. "А колбаса хорошая, машинально отметил Байрон. - Не обижает матушка своих телохранителей".

- Ви-ить! - простонала из соседней комнаты женщина. - Кто там у нас?

- Извини. - Втоктор налил стакан доверху. - Надо даму опохмелить. Тогда она заснет и не будет мешать разговору.

Он скрылся за дверью.

"Может, и он, - равнодушно подумал Байрон. - Голая жопа. Мать постоянна в своих привычках, как говаривал дед. Но мотив?"

- Я ей сказал, что ты Тавлинский, - сообщил вернувшийся Виктор. - Она, кажется, даже обрадовалась.

- Обрадовалась?

- Она часто вспоминала старика. Иногда даже добром поминала. Говорила, может, один за всю жизнь и был у меня мужчина, которого любила. Это она про мистера-капиталистера, твоего деда. Сорок секунд уже прошло - пора еще по одной.

Они выпили.

Виктор обладал неброской внешностью: крепыш, с татуировкой на левом плече в виде скрещенных мечей, разве что сросшиеся на переносье брови хоть как-то выделяли его из толпы таких же, как он, окружавших - в Москве их Байрон встречал часто - новых русских, в народе этих выкормленных стероидами и анаболиками битюгов называли "быками".

Байрон молча выложил на стол конверт с купчей. Виктор неторопливо перелистал бумаги, кивнул.

- Я всегда знал, что он не обманет. Еще по одной?

- Мать беспокоится, что ты сегодня не вышел на работу.

- Дела. - Виктор налил в стаканы водки. - Будь.

Выпив, он закурил и уставился на Байрона.

- Майя Михайловна говорила, что ты в Афгане воевал. И даже Героя схлопотал.

- Было.

- А в Чечне что? Я ж там и действительную отбыл и по контракту отбабахал.

- А что в Чечне? - Байрон закурил, бросив пачку "Мальборо" на стол. - Я же следователь военной прокуратуры. Нас ни местные не любили, ни свои. То есть ненавидели.

- Было за что.

- Ну да, кому нужен чужой присмотр за такими, как ты. Где служил-то? Кого не спрашиваешь, все говорят: в спецназе, в ГРУ и тэ пэ.

- В спецназе. Без дураков. Можешь запросить в военкомате.

- Да я верю.

- А чему же не веришь?

- Меня обвиняют в убийстве деда.

- Ого, - без выражения сказал Виктор. - Додумались.

- Ты уволиться решил, что ли?

- Вроде того. Оружие сдам - пусть не беспокоятся. Да и на что мне их Макаров? Пукалка. Но ты ж не за этим приехал?

- Ты был у матери в ночь убийства? Без протокола, Вить...

- В протоколе записано, что не был. - Виктор усмехнулся. - А может, ты меня выслушаешь, полковник?

- Подполковник.

- Договорились. Так вот выслушай, брат. Не обижайся на "брата" - так все друг дружку зовут, кто через Чечню прошел... А я хочу тебе рассказать о своем родном брате Мише. Михаиле. Знаешь, кем он для меня был? Богом. Я хоть и верующий человек и понимаю, что грех так про земных людей говорить, но Миша был настоящим богом для меня. Отца-то не было. А был брат. Он мне ширинку застегивал. Понимаешь? Стирал, убирал за мной, учил ботинки чистить, на коньках кататься, всему учил. На закорках катал. Однажды я - это весной было - поехал на коньках и влетел в полынью. А? В полынью. Ближе к весне дело было. Я в полном обмундировании ушел под лед, перепугался, дыхания никакого, руками в лед уперся, и вдруг чья-то рука меня из соседней полыньи вытаскивает за шкирку. Мишка! Отнес меня на руках домой, обтер, дал чаю горячего и спать уложил. Тогда я впервые смерть глаза в глаза увидал. А он меня - спас. Выдернул с того света. Рассчитал все - и из соседней полыньи вытащил. Так что пусть не говорят, что он пьяница был забубенный! И ты не смей говорить!