Мур засмеялся:

– Что ж, столь хвастливые заявления даже делают честь вашим милым землякам! Но не беспокойтесь за меня, Лина. Я всегда начеку с вашими добродушными соотечественниками. Не тревожьтесь за меня.

– Могу ли я не тревожиться? Вы мне родной. Если что-нибудь случится… – Она умолкла.

– Ничего со мной не случится. Как вы сами говорите, – на все воля Божья, не так ли?

– Конечно, дорогой Роберт! Да хранит вас Господь!

– И если молитвы имеют силу, ваша молитва будет хранить меня. Вы иногда за меня молитесь?

– Вовсе не иногда, Роберт, я всегда поминаю в своих молитвах и вас, и Луи, и Гортензию.

– Я так и думал. Когда, усталый и злой, я бросаюсь в постель, как язычник, мне приходит в голову, что кто-то молится о прощении моих грехов, содеянных за день, и о мирной ночи для меня. Я не верю в силу официальных молитв, но молитвы искренние, слетающие с невинных уст, восходят к небесам и принимаются, как жертва Авеля, если тот, о ком молятся, хоть немного достоин их.

– Как вы можете в этом сомневаться?

– Когда человека с детства приучали лишь наживать деньги и он живет только для этого, дышит воздухом одних только фабрик и базаров, странно произносить его имя в молитве и вспоминать о нем среди благочестивых помыслов; и тем более странно, что доброе чистое сердце готово приютить его, защитить его, хотя он этого и не заслуживает. Будь я советчиком моего великодушного друга, я просил бы его забыть о недостойном, у которого единственная цель в жизни – склеить свое разбитое состояние и очистить свое имя от позорного пятна банкротства.

Намек, хотя и выраженный в мягкой и тактичной форме, проник глубоко в сердце девушки.

– Конечно, я думаю о вас только… вернее, я буду думать о вас только как о родственнике, – с живостью ответила она. – Теперь я уже лучше понимаю жизнь, Роберт, чем в дни вашего приезда в Англию, лучше даже, чем неделю тому назад, чем вчера. Знаю, ваш долг – поправить свои пошатнувшиеся дела, и вам сейчас не до сентиментальностей. Но и вы не должны впредь истолковывать ложно мое дружеское отношение к вам, – ведь сегодня утром вы меня неверно поняли.

– Что заставляет вас так думать?

– Ваш взгляд, ваше обращение со мной.

– Что вы! Взгляните же на меня…

– О, сейчас вы совсем другой, сейчас я не боюсь разговаривать с вами…

– Да нет, я тот же самый, только Мур-торговец остался там, в лощине; перед вами ваш родственник, Каролина.

– Да, мой кузен Роберт, а не мистер Мур.

– Вовсе не мистер Мур. Каролина…

Но тут из соседней комнаты донесся шум, гости собрались уходить. Дверь в прихожую отворилась: приказано было подать к крыльцу коляску, гостьи попросили свои шляпы и шляпки; мистер Хелстоун позвал племянницу.

– Роберт, мне надо идти.

– Да, идите, не то они еще заглянут сюда и увидят меня. А я, чтобы не встретиться с ними в коридоре, выберусь через это окно, – к счастью, оно открывается, как дверь. Но подождите минутку, поставьте подсвечник, я должен еще пожелать вам спокойной ночи. Мы родственники, и нам разрешается поцеловаться; да, как родственник я могу поцеловать вас – и один раз, и второй, и третий… Спокойной ночи, Каролина.

На следующее утро Мур встал чуть свет и успел съездить верхом в Уинбери, прежде чем его сестра сварила кофе и приготовила бутерброды. Он не сказал ей ни слова о цели своей поездки, и Гортензия ни о чем не расспрашивала; так уж у них было заведено. Деловые тайны – сложные, а подчас и неприятные – хранились глубоко в его сердце и лишь изредка прорывались наружу, пугая Джо Скотта или какого-нибудь корреспондента за границей; сдержанность и скрытность во всех важных делах вошла у него в плоть и кровь.

После завтрака Мур отправился в контору, Генри, сын Джо Скотта, принес ему почту и газеты; Мур сел за стол, вскрыл письма и пробежал их глазами. В них, очевидно, не сообщалось ничего хорошего, скорее даже они содержали неприятные известия, потому что, окончив просматривать последнее письмо, Мур с досадой фыркнул: он ничего не сказал, но злой блеск его глаз говорил о том, что мысленно он клянет эти вести на чем свет стоит. Выбрав перо и резким движением обобрав его верхушку, – только в этом и сказался его гнев, а лицо, как всегда, было невозмутимо спокойным, – он набросал несколько писем, запечатал их, затем вышел и направился к фабрике; спустя некоторое время он вернулся и принялся просматривать газеты.

Однако чтение не увлекло его; он то и дело опускал листок на колени и, скрестив руки на груди, то задумчиво глядел на огонь камина, то в окно, то на часы – словом, явно был чем-то озабочен. Может быть, он думал о том, что на дворе прекрасная погода, – утро было на редкость ясным и теплым для февраля, – и что неплохо было бы побродить по полям. Дверь конторы была отворена настежь, легкий ветерок и солнечный свет свободно проникали в нее, хотя первый из этих приятных посетителей время от времени приносил на своих крыльях не весеннее благоухание полей, а запах черного удушливого дыма, валившего из высокой фабричной трубы.

Темно-синяя фигура обрисовалась на мгновенье в дверях (Джо Скотт только что вышел из красильни); рабочий произнес: «Он пришел, сэр!» – и снова исчез.

Но Мур даже не потрудился поднять глаза. В комнату вошел грузный широкоплечий мужчина, одетый в бумазейный костюм и серые шерстяные чулки; Мур небрежно кивнул ему и предложил присесть, что тот и сделал. Затем он снял поношенную шляпу, засунул ее под стул и отер лоб грязным носовым платком, вынутым из тульи, заметив, что «пожалуй, жарковато для февраля». Мур в ответ только буркнул что-то невнятное, что можно было принять за согласие. Посетитель осторожно поставил в уголок возле себя свой жезл, потом посвистал, желая, вероятно, показать этим, что чувствует себя вполне свободно.

– Вы захватили с собой все нужное? – осведомился Мур.

– А то как же!

Он снова засвистал, а Мур снова погрузился в чтение. Газета, по-видимому, стала интересней. Вскоре, однако, он повернулся к буфету, не вставая открыл дверцу, вынул оттуда темную бутылку, из которой на днях потчевал Мелоуна, обратясь к своему гостю, сказал:

– Пейте, вода в том кувшине.

– Что ж, не помешает, утром что-то в горле пересыхает, – ответил посетитель в бумазейном костюме, вставая и наполняя стопку. – А вы сами не выпьете? – спросил он, привычным движением помешивая напиток, затем сделал порядочный глоток и откинулся на стуле, довольный и благодушный.

Мур, как всегда скупой на слова, отрицательно мотнул головой и снова что-то буркнул.

– Выпили бы! Уж как славно! Один глоток, и сразу на душе веселее. Добрая водка! Небось, выписали из-за границы?

– Да.

– Послушайте меня, выпейте стопку; наши дружки как разговорятся, так и конца-краю не будет! Надо подкрепиться.

– Вы видели сегодня мистера Сейкса? – спросил Мур.

– Видел этак за полчаса… да нет, верно, за четверть часа до того, как отправился сюда. Он сказал, что придет, да, думается мне, что и старик Хелстоун пожалует: когда я проходил мимо его дома, ему седлали лошадку.

И действительно, минут пять спустя на дворе послышалось цоканье копыт и раздался характерный гнусавый голос:

– Парень (видимо, это относилось к Гарри Скотту, ибо он постоянно слонялся возле фабрики с десяти утра до пяти вечера), отведи-ка мою лошадь в конюшню!

После этого Хелстоун вошел в контору, как всегда, прямой, смуглый и подвижный, а вид у него был оживленный и деловитее обычного.

– Какое погожее утро, Мур! Как поживаете, друг мой? Ба! Кого я вижу! – воскликнул он, заметив человека с жезлом. – Сегден! Как! Вы во всеоружии? Н-да, вы не теряете времени даром. Но я жду объяснений; мне передали ваше сообщение, но уверены ли вы, что напали на правильный след? Что вы намерены предпринять? Есть у вас разрешение на арест?

– Да, оно у Сегдена.

– Значит, вы сейчас отправляетесь? Я еду с вами.