- Музыкой увлекаетесь? - спрашиваю.

- Да не без того, - отвечает. - А что, заметно?

И все смехом, все шуточкой, все беззлобно. Очень я к таким парням неравнодушна. Зубоскалов видала, насмешников тоже, а приветливых да веселых ребят попадалось мне очень немного. Злости в людях полно, злости и нетерпения. Разучились с другими ладить, все собой озабочены. Вот и Гришка мой был сам собой озабочен, оттого и шутки у него такие жестокие.

- Я к чему интересуюсь? - говорю я мальчишечке. - Сына своего хочу в это дело определить. Не посоветуете ли вы, к кому обратиться?

Положил мальчишка вилку свою, задумался.

- А талант у него есть?

- Да похоже, что нет. Может, и без таланта научат?

- Может, и научат. Бывают такие случаи. Только лучше, чтоб был талант: с талантом надежнее. А какой инструмент вашего мальчика интересует?

- Все равно какой, только чтобы места много не занимал и стоил недорого. Вот такой, например, как у вас в футлярчике.

- Это скрипка у меня, - говорит мне мальчишка. - Значит, надо вам к профессору Гайфутдинову. Он ужасно любит молодые дарования открывать. Но пробиться к нему практически невозможно.

Только я фамилию по буквам записала да заявку заполнила, тут как раз и Татьяна Петровна подходит. Усталая, злая, лицо землистое, глазки сверкают, волосы седые на щеках топорщатся. Как увидела она, что я не одна сижу, прямо вся затряслась от бешенства.

- А ну, - говорит она моему мальчику, - пошла отсюда, такая-разэтакая!

Удивился мальчик, тарелки свои забрал и, ни слова не говоря, пересел за другой стол. Тут только я разглядела, что девчонка это, совсем молодая девчонка, бантик на груди оттопырился. И совсем мне стало весело: слава богу, думаю, и девчонки там у них учатся. Заведет мой Толик такую невесту - будет им о чем поговорить. Это мы с Гришкой молча на садовых скамейках тискались. Ох и дура я была, молодая, ох и дура, не умела себя держать. Девушке ведь что? Ей ума большого не требуется. Ты держи себя достойно да веселый разговор говори, так твой ум постепенно и сложится.

- Зачем вы ее? - говорю я Татьяне Петровне. - Никому она здесь не мешала.

- Ах, оставьте, - сказала мне тетя Таня с досадой. - Все вы одинаковые, колебания от вас и суета. Нет, с мужчинами легче работать. Они, по крайней мере, знают, чего хотят, и от своего не отказываются.

- Что, скандалить клиентка приходила? - спрашиваю я ее попросту.

- А то нет! - От злости тетя Таня даже слюною брызнула. - Мало, видите ли, ей даровой красоты, подавай теперь материальные ценности. А душонки осталось всего ничего, между пальцами разотрешь. И туда же, пришла по новой оформляться. А уж горло драть здорова! Наловчилась за свои пятьдесят лет, подзаборная! "Вы мне молодость верните!" - кричит. Ишь, чего захотела, гнилушка трухлявая!

- Значит, что же, - спрашиваю я осторожно, - молодость - это вы не можете?

- Можем, отчего же, - отвечает Татьяна в сердцах. - Молодость - это здоровье, а здоровье - вещь достижимая. Но тогда ты мне обратно красоту свою подавай! А без красоты ей, видите ли, ни молодость не нужна, ни материальные ценности. Кем она была тридцать лет назад? Лягушонком, сморчком пупырчатым!

Я подождала, когда тетя Таня кончит браниться, а потом и говорю:

- Ну решилась я, тетя Таня. Есть у меня к вам заявочка.

И гляжу на нее с опаской. Думаю, сейчас и на меня нашумит. А она вдруг сразу успокоилась.

- Решилась - и слава богу. Ну-ка дай-ка бумаги. Ох и пишешь ты, барышня. "Сыну моему..." Что там дальше? Не разберу.

- "Сыну моему Вологлаеву Анатолию музыкальный талант и удачу по скрипке, через профессора Гайфутдинова".

Сморщилось лицо у нее, как от уксуса.

- Ох грехи мои, - говорит она и садится. - Бланк испортила, грамотейка. Договоры-то от третьего лица составляются. Вот тебе новый бланк, и пиши под мою диктовку. "О предоставлении сыну ее Вологлаеву Анатолию исключительного скрипичного дарования, дающего ему право и возможность обучаться в высших музыкальных заведениях..." Лет-то ему сколько? Одиннадцать? Батюшки, да ты никак в шестнадцать лет родила? Ладно, это меня не касается. Пиши дальше, "...в высших музыкальных заведениях и в дальнейшем занимать призовые места на всех конкурсах союзного и международного значения вплоть до становления его как известного музыканта".

Очень мне понравилось это оформление заявки.

- Прямо как в душу вы мне заглянули, Татьяна Петровна, - говорю я умильным голосом. - До того хорошо - век бы сама не придумала.

- Ладно, ладно, не лебези, - отвечает мне тетя Таня. - В шестнадцать лет хитрить надо было, а не теперь. Вот тебе рекомендательное письмо. Поедешь завтра с сыном в музыкальный институт и спросишь профессора Гайфутдинова.

- Того самого?

- Ну не знаю, того или не того, только без него ты не обойдешься. Письмо вскрывать не смей, оно не тебе адресовано.

- Сына брать с собой?

- А как же. Передашь профессору письмо, и пусть мальчик сыграет на скрипке что-нибудь.

- Да он же не умеет.

- Это не твоя печаль. А скрипочку и ноты на свои деньги купить придется. Магазин здесь на углу. Да получше покупай, не жадничай. Ну и довольно мне с тобой прохлаждаться. Подписывай "благодарю от души", только разборчиво.

И с таким нажимом она это сказала, с таким нетерпением, так глаза у нее жадно блеснули, что сердце у меня екнуло. Однако отступать уже поздно. Взяла я карандашик обгрызенный и вывела "благодарю от души". Только расписаться успела - тут цапнула Татьяна Петровна у меня договор, за пазуху спрятала и сразу интерес ко мне потеряла.

- А второй экземпляр? - спрашиваю.

- Обойдемся, - говорит, - все равно ты его испортила. Ну, ступай теперь, я пообедать хочу. С утра крошки во рту не было.

Встала я растерянная.

- А больше от меня ничего не требуется?

- Ты свое дело сделала, - отвечает мне Татьяна Петровна. - Да, кстати, корвалол у тебя дома есть?

- Валокордин, - говорю. И сразу ноги у меня ослабели.

- Так вот, ближе к полуночи держи валокордин под рукой. Девка ты крепкая, но кто знает? Может понадобиться.

- А почему? - спрашиваю шепотом.

- Да потому, что ровно в полночь договор в силу вступает.

- Ну и что же?

- А то, что станет тебе чуть-чуть нехорошо. Пугаться нечего, никто от этого не умирал, но спазмы сердечные случаются. Минут на пять, не больше.

Тут прознобило меня до последней косточки.

- Господи, да отчего же спазмы? Сроду я на сердце не жаловалась.

Тут Татьяна Петровна улыбнулась во весь рот, и увидела я ее зубы - мелкие, серые, пятьдесят, не меньше.

- Почему? - переспрашивает и пальцем толстым меня манит.

Наклонилась я к ней, а она мне на ухо:

- Ты и сама понимаешь, милочка.

Обомлела я и сажусь тихонько на стул. И пальцы, значит, в щепотку складываю. А тетя Таня смеется.

- Опомнись, Зинаида, не креститься ли вздумала? Сама посуди: разве я похожа на нечистую силу? Чему вас только в школе учат, не понимаю. Раз уж мы навстречу неверующему клиенту пошли, то знамением нас не остановишь.

Смотрю я на нее и молчу, кошелку свою коверкаю.

- Ишь помертвела вся, - говорит мне Татьяна Петровна. - Ты, случайно, не адвентистка седьмого дня?

- Нет, зачем же, - шепчу.

- Ну тогда все в порядке. И дай боже нам больше не видеться.

И нашла на меня храбрость. Ах, ты, думаю, вот как, нахрапом берешь. Ну не на такую напала.

- Видеть вас удовольствие невелико, - отвечаю. - И попрошу мне не тыкать. А договор наш немедленно расторгается, потому что на обмане основан.

- Да ради бога, - отвечает тетя Таня без всякого смятения. И достает мою бумагу из-за пазухи. - Хочешь, рви, хочешь, жги, меня это мало трогает. Всего тебе, Зина, хорошего.

Встает она и к стойке идет, очередь занимать. А я беру эту проклятую бумагу и рву ее на четыре части. Потом еще на четыре и еще пополам. А голова как стеклянная, перед глазами огни полыхают, и каждая моя клеточка мелким трясом трясется.