Однако отступать было некуда, и, оказавшись лицом к лицу с начальником отдела, Владимир Иванович с достоинством кивнул и сделал предупредительный шаг в сторону, чтобы Борис Борисович мог пройти своим путём, не посторонившись. Но Никодимов также сделал вежливый шаг в сторону и даже остановился, пропуская Фомина мимо себя. Здесь, собственно, должно было последовать беглое замечание («Пешком решили прогуляться?» или что-нибудь в этом роде), но не последовало, и Фомин (не проходить же молча!) вынужден был произнести нечто невнятное:

— Вот, Борис Борисович, вниз, так сказать, иду. Никодимов усмехнулся и ответил в том же неопределенном тоне:

— А я, Владимир Иванович, так сказать, вверх. С вашего позволения.

И впечатление неприязни усилилось настолько, что Фомин счел за благо промолчать. Он еще раз кивнул и, приглаживая редкие жесткие волосы, пошел вниз. Колени у него дрожали. Спиной он чувствовал, что Никодимов стоит на той же ступеньке вполоборота и через плечо смотрит ему вслед. Как смотрит, с усмешкой или без, Фомин судить не мог, но никакие земные блага не заставили бы его оглянуться.

Три года Владимир Иванович любовался своим начальником отдела, тщательно фиксировал в памяти жесты его и манеры, а тихий голос Бориса Борисовича казался ему идеальным для современного руководителя. Причем ответного внимания Фомину не было нужно, оно его обеспокоило бы и отяготило. Поэтому Владимир Иванович старался подмечать типические черты поведения своего начальника исподтишка, без назойливости, и вот теперь, на четвертом году совместной с ним работы, знал о нем больше, чем многие другие, даже те, с кем Никодимов был на «ты».

Борис Борисович был человеком сдержанным и культурным. Местоимение «я» он употреблял только в косвенных падежах, даже если для этого ему приходилось выискивать замысловатые обороты: скажем, вместо «Я не согласен» у Никодимова получалось «Мне представляется это сомнительным» — ну и тому подобное. Но в отличие от Гамлета Мгасапетова Борис Борисович не был помешан на деликатности, и «Мне бы хотелось» у него звучало как «Вы, дорогой мой, обязаны». Эта частность поведения, наверно, не была самой главной, но Владимиру Ивановичу льстила мысль, что на месте Никодимова он держал бы себя точно так же.

Вот почему Фомину было вдвойне неприятно почувствовать на себе неприязнь начальника отдела, неприязнь, которую он определенно ничем еще не успел заслужить. До сегодняшнего дня Фомин был уверен, что Борис Борисович хотя и не держит его на примете, как Роберта Ахябьева, но все же неосознанно на него полагается как на исполнительного, надежного, пусть даже «фонового» работника. Теперь же в этом пришла пора усомниться. «Фоновых» работников не замечают оттого, что в них уверены, но уж никак не оглядывают их с неприязнью. Вообразите, что вы бегло взглянули на стену своей комнаты и вдруг почувствовали к ней сильнейшую неприязнь. Наверно, где-то в подсознании у вас уже бродит мысль содрать с этой стены обои либо заставить ее каким-нибудь шифоньером, а то и вовсе проломить ее и сделать сквозной проход.

Ни та, ни другая, ни третья возможности не устраивали Владимира Ивановича. И ему впервые стало очень неуютно в здании института. Даже приказ Г. К. Цереброва вызвал у Фомина лишь приступ жажды деятельности, но вовсе не поколебал его уверенности в том, что уж кто-кто, а он-то здесь, в институте, определенно на своем месте. Теперь от этой уверенности не осталось и следа. Безусловно, у Никодимова были все основания негодовать. Утечка информации шла через отдел пересчета, и это бросало тень на самого начальника отдела, каким бы авторитетом он ни обладал. Безусловно также, что Борис Борисович имел полное право держать подозрение на любого сотрудника группы трюизмов. Но при чем здесь Фомин? Почему такая неприязнь именно к нему? Разве Никодимову не ясно, что «дело о телепатемах» касается кого угодно, только не В. И. Фомина? А если это неясно даже Никодимову, то дела Фомина совсем не блестящи. Любая попытка отмежеваться будет рассмотрена Никодимовым как косвенное доказательство вины. И вот смотрите, что получается. Никодимов не даст в обиду Гамлета Мгасапетова, поскольку сам его назначал. Гамлет защитит Ахябьева, потому что только мыслями Ахябьева он и живет. А Ахябьев курирует молодого Путукнуктина и наверняка поручится за него головой. Все они связаны круговой порукой и наверняка ополчатся на Фомина, который никем не курируем и, как это только выяснилось, ходит под неприязнью начальства. Неизвестно еще, о чем эти трое из триста пятнадцатой договорились в его отсутствие. Тут уж не до самоопределения, речь идет об элементарной самозащите.

Как В. И. Фомин может доказать всему миру, что он никакой не пришелец, а обыкновенный смертный земной младший научный сотрудник? Если им наплевать на анкеты, на служебные характеристики — кто тогда для них В. И. Фомин? Попробуйте в таких условиях доказать элементарное: что вы не зеленый банан.

И тут Владимира Ивановича бросило в жар. Да ведь он же сам себя губит! Вместо того чтобы сидеть тише мыши на своем рабочем месте (как ему советовал «Голубой Идеал»), Фомин, как заправский пришелец, бродит в одиночестве по институту, повергает в обморок секретарш-машинисток (легко вообразить, что рассказывает, очнувшись, Линочка о его внезапном появлении в центре комнаты, с искрами в глазах и щупальцами по углам рта), рассматривает закрытые документы, вступает в незаконную связь с «Большим Голубым Идеалом» — ив довершение всего сталкивается с начальством в безлюдных местах!

Как пригвожденный молнией застыл Владимир Иванович на лестничной площадке между пятым и четвертым этажами. Застыл от страшной догадки: а что, если ВСЕМ УЖЕ ВСЕ ПОНЯТНО? А что, если ему только дают возможность бродить в одиночестве по институту, между тем как на его месте в триста пятнадцатой комнате уже сидит нормальный человеческий сотрудник?

Догадка была чудовищно жестокая: когда всем все понятно, лучше идти с повинной. А может быть, он действительно… действительно причастен?

Нет, это невозможно! Владимир Иванович оглянулся, слегка присел и, перепрыгивая через ступеньки, помчался за Никодимовым. «Это невозможно, это невозможно, — повторял он, спотыкаясь, падая на четвереньки и снова устремляясь вперед и вверх. — Это невозможно! Даже если это так… надо опередить, предотвратить, предпринять!»

Он догнал Никодимова между пятым и шестым этажами. Борис Борисович шел не спеша и, видимо, что-то обдумывал на ходу: с начальством это бывает. Услышав за спиной тяжелые прыжки и учащенное дыхание Фомина, он приостановился, напрягся затылком: что ни говори, а когда за тобой вприпрыжку мчатся по лестнице, ощущение не из приятных.

— Борис Борисович! — простонал Фомин, простирая к нему руки.

Никодимов обернулся. Вид Фомина был настолько ужасен, что можно было предположить наихудшее. «Руководить — значит предвидеть», — любил повторять Никодимов, но сейчас он решительно не знал, что ему делать. В полной растерянности Борис Борисович остановился и выставил вперед локоть, чтобы в случае насилия предупредить хотя бы нанесение физического ущерба. Но Фомин замедлил свой бег внизу, в двух шагах, и, упав еще раз на колени, с трудом поднялся и прекратил движение совсем.

— Считаю своим долгом… — прохрипел он, судорожно дыша. — Вы как руководитель… я не могу делать выводов…

— Помилуйте, Владимир Иванович, — со сдержанным негодованием сказал Борис Борисович. — Что с вами, дорогой? Успокойтесь же вы, ради бога!

— Считаю своим долгом… — тяжело ворочая языком, проговорил Фомин. Гамлет Варапетович своим поведением… оказывает прямое покровительство… двусмысленным элементам.

Как ни был взволнован Владимир Иванович, он выражался нарочито туманно: прямые указания на личность могли лишь ему повредить.

— Ведутся провоцирующие разговоры… — хрипел Фомин, цепляясь за лестничные перила, — о том, что вы и сам товарищ Хачаврюжин имеете отношение к проблеме так называемого пришельца. Не вправе делать выводы, но полагаю, что все это служит лишь прикрытием…