Невозможно себе представить, как в таких условиях неторопливо изо дня в день писать многофигурную композицию на большом формате дневными порциями и распределять чувства, мысли, настроение на всем пространстве картины, словно долго моросящий дождь.

У нас скорее бывает гроза с молнией, громом и сплошным быстро проходящим ливнем.

Он раздвигает дюралевые ноги прибора, и они снова играют веселенькую песенку предстоящей работы.

Холсты заготовлены грунтованные, из магазина, на подрамниках, 60х80, и даже меньше.

Вижу, он выбирает давно написанный холст "Голубые дороги". Мне надо идти по делу, но тут я останавливаюсь. Я подозреваю, что сейчас он начнет писать по написанному холсту. Зачем надо уничтожать давнюю картину?

- Не порти, пожалуйста, этот холст! - подскакиваю я.

- Мне он не нравится.

- Это неважно! Он написан давно и пусть останется. В нем состояние духа на тот момент.

- Он вяло написан, - упирается он.

- Оставь его в покое. Он МНЕ нравится!

- Ты не понимаешь.

- Не важно! Пусть остается как есть. Возьми чистый холст.

- Раз он мне не нравится, я не хочу, чтобы он оставался...

- Неужели ты не понимаешь, нельзя переписывать старую композицию!

- Она неудачная, - долбит свое он.

- Тебе так сейчас кажется. Тут есть и мысль, и чувство. И мазок пластичный...

- Я хочу писать по фактуре.

- Пиши по грунтовке!

Я собственноручно снимаю с мольберта "Голубые дороги", откладываю подальше, закрепляю на мольберте свежий холст.

- Не лезь! - говорит он. И вижу: отключился. Говори - не говори, все впустую.

Он раскладывает кисти. Заливает в баночки пинен, льняное масло, немного лака. Он много лака не любит, от него слишком блестит и бликует картина. Некоторые замешивают краски на сплошном лаке. Ему надо, чтобы блеск был умеренный.

Сверкнули гибкие лезвия мастихинов.

- Дай мне тряпки.

В корзине в ванной всегда лежат вороха старых выстиранных вещей. Я рву их на тряпки и развешиваю по спинкам стульев, где разложены этюдники с беспорядочной массой тюбиков. Сейчас можно будет уйти по своим делам, ему мешает абсолютно все: хлопок двери, щелчок замка. Тише! Тише! Он ограничен во времени. Скоро явится из школы сын. Кто-нибудь может позвонить в дверь или по телефону. Уйдет естественный свет. При электрическом свете краски смотрятся совсем по-другому...

18

Взгляд упорно возвращается к бирюзовому правому верхнему углу холста: притягивает знакомый цвет и очертания небесно окрашенного пятна. Где-то я уже его видела... Но где?..

Да, оно осталось от старой композиции, которую я пыталась спасти! Он все-таки писал по старой композиции. Выходит, я тщетно его разубеждала, он все сделал по-своему.

Меня берет отчаяние. Чтобы не выражать вслух досады, отворачиваюсь от холста. Все равно теперь бесполезно что-либо говорить.

Вокруг мольберта что делается! Свалка! Одно возникает из хаоса, другое тут же превращается в хаос...

Снимаю с мольберта готовый холст и навешиваю его прямо подрамником на гвоздь в стене - сохнуть. Складываю треногу мольберта, собираю тряпки, оттираю пятна краски с пола и так далее, и так далее...

- Ну как? - спрашивает он, посмеиваясь.

- Подпиши картину.

Он берет маленькую кисточку, макает ее прямо в тюбик кадмия и выводит в правом нижнем углу: "В. Голявкин. 74".

Я переворачиваю картину и, осторожно держа ее за края подрамника одной рукой, чтобы не смазать краски, спрашиваю:

- Как написать название: "Лодки в море"?

- "Лодки в бушующем море", - говорит он.

Из того же тюбика той же кисточкой на сером обороте холста я пишу: "В. Голявкин. "Лодки в бушующем море", х., м., 60х80. 1974".

Все. Теперь пусть висит на стене и сохнет.

- Ну как? - вновь спрашивает он.

- Вот это пятно осталось от прежней композиции? Зачем ты ее записал? Ведь я же просила!

- Я тебе другую напишу.

- В твоих картинах не хватает людей. Но один человек просматривается естественно, четко и с бурным нравом - личность самого художника. Фигура за рамками картины - так получается, - но ее присутствие и напор чувствуются активно... Я купила свежие эскалопы, сейчас приготовлю с чесноком и жареной картошкой. Поедим?

- И выпьем?

- За живопись.

"Лодки в бушующем море" висели на нескольких выставках Союза художников. А потом было предложено продать полотно в коллекцию Художественного фонда за семь тысяч тогдашних рублей. Мне сумма показалась ничтожно малой и стало так жаль картину, что я велела отказаться от продажи и сама привезла ее домой, снова тащила и везла от Союза художников на трамвае...

19

У нас был определенный круг друзей-художников - так сказать, ближний круг. Среди них: Тогрул Нариманбеков и Таир Салахов - друзья детства Голявкина в Баку.

Тогрул всегда экспериментирует с красным цветом и с бирюзой. А писать натюрморты с гранатами, по-моему, готов с утра до вечера. Гранаты - кровь Апшерона - он знает лучше всех.

Он пробовал перейти на европейский стиль, когда учился в Вильнюсском художественном институте, но именно там, кажется, понял, что родные корни надо не выкорчевывать, а наращивать.

Тогрул, Таир и Виктор Голявкин с детства воспитывались на французских импрессионистах...

- Баку стоит на холмах, и улицы ведут к Каспийскому морю. Бегу с горы прямо на Приморский бульвар, - рассказывал Голявкин. - Море сверкает, солнце печет, порывистый ветер дух захватывает. Обежал весь бульвар, ни одного знакомого мальчишки не встретил. Помчался обратно в гору, завернул в сад Революции, неподалеку от нашего дома, вижу: мальчишка лет десяти, как я, рисует на асфальте. Мне стало интересно: я ведь тоже рисовал. Подошел, и мы познакомились с Тогрулом. С тех пор вместе ходили в библиотеку, что была в центре городского сада, рисовали рисунки на конкурс. Нам казалось: вряд ли кто, кроме нас, может нарисовать так же здорово. Но один мальчишка принес на конкурс рисунок такой хороший, что нам было далеко до него. Тот мальчик был Таир Салахов. И мы уже втроем ходили по городу, разговаривали про живопись, смотрели все городские выставки, оставляли записи в книге отзывов и подписывали: Таир, Тогрул, Виктор...

Любовь Николаевна Голявкина любила Тогрула, он хорошо пел неаполитанские песни, она ему аккомпанировала. Она говорила сыну: "Если петь не можешь, хотя бы играть научился". Много лет подряд его пытались учить музыке. А он неожиданно для мамы устроился в боксерскую секцию. Она ненавидела бокс. Однажды на матче отчаянно закричала: "Что вы делаете? Как вам не стыдно?! За что вы его бьете?!" В зале поднялся смех. Сын больше не пускал ее на матчи.

У Тогрула был выбор: идти в консерваторию или в институт живописи. Победило второе. Но в Баку нет художественного института, и ребята разъехались учиться в разные стороны: Салахов - в Москву, Голявкин - в Ленинград, а Тогрул поступил в Вильнюсский художественный институт.

Пожив в северном холодном городе, Тогрул, видно, решил, что в многонациональном искусстве страны робко и слабо ощущается присутствие азербайджанского национального духа. И его самого, конечно, Тогрула Нариманбекова. Должны же узнать, что в мир пришел интересный, трудолюбивый, горячий, щедрый человек! И он начинает работать не покладая рук: натюрморты, пейзажи, портреты, всего не счесть. Работоспособность поразительная. И настойчивое стремление к самостоятельности.

У нас на стене висит портрет Голявкина того периода - круто скроенная композиция кисти Тогрула. А также портрет отца Голявкина, в то время безнадежно больного, в зелено-розовых тонах - неожиданная живописность.

20

Таир Салахов - восточный красавец, бакинец родом, теперь представитель московской элиты, государственный деятель. Изобразительное искусство нашло в нем своего крепкого мастера. Он убедительно, не дрожащей - твердой, уверенной, умелой рукой закомпонует на холсте какого угодно размера любую форму крупными плоскостями с четкими, ярко выраженными ритмами. Он больше любит холодные тона, а открытого красного опасается. Без красного тоже не обойтись: картина выглядит холодной, бесчувственной. Красное он умело вставляет в ладно скроенные композиции маленьким зовущим огоньком, притягивающим взгляд "фонариком". Там, где красным размахивается шире, живописность из картины отступает.