В Неве красиво течет вода. Отдохнув на ней взглядом, иду на скамейку Соловьевского сада (Румянцевский сквер) - единственный зеленый квадрат в округе - читать учебники истории, литературы, географии...

Мимо решетки сада в сторону Академии направляются двое молодых парней, громко разговаривают, размахивают руками, спорят.

Один вдруг говорит:

- Девушка, я сейчас к вам приду...

Заходит в калитку Соловьевского сада и направляется к моей скамье.

- Девушка, что вы читаете?

- Учебник.

- А "Мартина Идена" читали?

- Некогда мне. Я готовлюсь к экзамену.

- Вы и так сдадите экзамены.

- Откуда вы знаете?

- Я по вам вижу. Так читали вы "Мартина Идена" или нет?

Честно говоря, мне действительно некогда: работаю, учусь. Но сознаться, что не читала "Мартина Идена", стыдно, я краснею, смущаюсь, что-то бормочу.

- Я сейчас вам принесу, не уходите.

Он в самом деле принес мне книгу, зачитанную, истертую, будто обкусанную со всех сторон.

- Когда прочитаете, верните. Я вас здесь найду. - И ушел.

Книгу я читала не отрываясь всю ночь. На другой день совершенно неожиданно, хоть и мало учила, хорошо сдала школьный экзамен.

А парень был студентом второго курса Академии художеств.

- Я художник, - говорил он с бахвальством и величайшей гордостью.

У него крупное худое лицо с внушительным носом, большие оттопыренные розовые уши, мощные скулы и подбородок и узкий рот.

На нем длинное серое бобриковое пальто, темно-зеленая широкополая велюровая шляпа с заломом посередине, шарф в красно-белую клетку. Его зовут Виктор Голявкин.

Не могу не вспомнить о своей одежде: плохое пальто бог знает какого покроя, самые дешевые туфли, волосы на прямой пробор и косички, не висячие, а как-то уложены сзади, чтоб не мешали думать. Мне было неловко за себя: я была очень уж невзрачно одета. Но он как будто этого не замечал.

Кстати, он никогда не описывал внешний вид персонажа, если только деталь одежды не была характерной чертой, на которой строился художественный образ.

11

Этот парень был родом из Баку.

"В Баку ветер свистит как нигде, слетают вывески, хлопают ставни, платья задираются к небесам - голые бедра блестят на солнце. В Баку море кипит, как в аду, волны плещут, как черти, укачиваются моряки. В Баку у моря горячий песок, словно накаленное железо. В Баку жара. Черные люди. Цветастые люди. Люди-молнии. Люди-звери. Люди не люди. Там красные цветы в садах и зеленые листья. Инжир, айва и гранаты, виноград и красное вино. В Баку зной. Вой ветра. Стук ставен. Сплошное веселье. За городом нефтяные вышки, сказочные леса.

Я всегда буду петь о нем, потому что я там родился".

Это запись из дневника.

В Ленинград он приехал через Самарканд, Ташкент, Душанбе (прежде назывался Сталинабад), Москву. Что его гнало, я до сих пор не знаю как следует. Может быть, очередной призыв в армию заставлял искать учебное заведение с военной кафедрой.

Мне приходилось в дальнейшем встречать парней, которые подавали большие надежды в живописном мастерстве, но после армии приходили совсем без художественного чутья и всю жизнь прозябали в художественной среде с рукой начинающего приготовишки.

А он бежал, бежал и добежал до Института живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина (Академии художеств СССР в Ленинграде), где студентов в тот период в армию не отправляли.

Моя семья приехала в Ленинград сразу после войны из самой бедной крестьянской северной российской глубинки. Начиная лет с пяти мне не по вкусу было все вокруг, не нравились бедность и убожество.

Надежда была на вырост. Если необходимо выходить замуж, то моим мужем будет только художник или писатель. Если не найдется такого - сама стану художником или писателем.

И вот передо мной художник. Я не верю своим глазам, не верю, что он настоящий художник, и не ощущаю себя готовой воспринять художника, мне кажется - не доучилась. Трудно чувствовать себя не хуже любого художника, но не собиралась я быть хуже никакого художника. Потом созрела мысль: раз один художник возник передо мной сам собой, значит, так же может быть и другой, и третий.

С наивным самомнением вообще интересно обстояло. Купила я кусок сатина в красную полоску, сшила новую блузку. Надела и пошла. Солидный полноватый мужчина заговорил со мной на остановке, ехал в троллейбусе и сопровождал до самой парадной. Говорил, что работает в оркестре Владимирцова, звал на концерт.

- У меня много дел. Нет, нет, нет.

Тогда он и говорит:

- А что, собственно, ты отказываешься, что ты из себя воображаешь? Обыкновенная бедная девчонка. Я же вижу.

Бедная девчонка? А мне казалось, в новой блузке я шикарно выгляжу.

Однажды, в другое время и в другом месте, на "нет" я получили такую отповедь:

- Подумаешь, ты что, дорого себя ценишь? Шуба тысячи три с половиной, шапка - полторы, и все.

Для опыта бывают интересны самые незначительные мелочи.

12

Ни от кого я зависеть не собиралась, кроме как от самой себя. Никакая сила обаяния любого художника, казалось мне, не сможет меня подчинить. На протяжении жизни с Голявкиным мне не раз говорили: "И как ты с ним живешь? У него ужасный характер!"

Я отвечала: "Свой характер надо иметь, ни от чьего ужасного характера не зависеть!"

Все же обаяние художника сыграло тогда положительную роль. Сдав выпускные экзамены, я пошла поступать на филологический факультет университета, конкурс был семь с половиной (!) человек на место, но я вдохновенно сдала экзамены и поступила.

Он в академии, я в университете - очень удобно было ему сторожить меня на Университетской набережной.

Смешно вспоминать, но первое, что я о нем узнала: в общежитии он отказался от прачки, сам, единственный, стирал в прачечной свое белье, как Джек Лондон или Мартин Иден.

13

До назначенного свидания в Соловьевском садике оставался час. Целый час в распоряжении студентки! Наконец-то как следует подготовлюсь к следующему занятию.

Стоит только начать благородное дело, и время несется галопом. Много больше часа просвистело, когда я поставила последнюю точку и вспомнила про свидание.

Выскочила на остановку, но транспорта вдали не предвиделось. Решила, что пешком гораздо быстрее, и бежала, бежала к зеленому острову Соловьевского сада. Я опаздывала на целый час. Больше часа. Никто не станет ждать больше часа. И я перестала бежать. Конец дружбе - ну что ж...

Он шел мне навстречу, он был взбешен и встретил меня хлесткой пощечиной. Я тут же влепила ему ответную. У меня хорошая реакция, но не устраивать же безобразную драку прямо на улице. Не хватает мне драться с парнем! Я обхожу его стороной и удаляюсь по Съездовской линии. От досады, обиды и боли слезы льются из глаз.

- Дубина! - кричу. - Художник называется! Что ты тут делал до сих пор? Лучше бы тебя вовсе не было!

Он догоняет меня, берет за руку.

- Я не дубина! Нельзя со мной так разговаривать. Тем более что я художник!

Черт, и уйти не дает!

- Я хотел пойти с тобой на бокс. Сегодня матч на Зимнем стадионе. Я всегда смотрю бокс, сам выступал на ринге и занял на первенстве Баку в легком весе второе место. Но сегодня мы с тобой уже никуда не успеем.

- Не надо мне бокса! Видеть тебя не хочу.

- Почему же? Я тебя ждал. Мы с тобой будем долго. - Он ведет меня на знакомую скамейку, усаживает, достает из кармана пальто мятую ученическую тетрадку и сообщает: - Я почитаю тебе свой новый рассказ. - И разговаривает таким тоном, как будто только что не было стычки.

Он читал то ли про бокс, то ли про музыку, то ли про музыку бокса - не помню. В целом озорной и грустный иронический рассказ. Там была неожиданная концовка, которая мне больше всего понравилась и запомнилась: "...и да здравствует наша Родина!"

- Нужно напечатать его в журнале, - говорю.

- Его нельзя напечатать ни в каком журнале. Ты ничего не понимаешь. Я пишу то, что нельзя печатать.