При районной комсомольской организации и в самом деле возникло нечто вроде постоянной философской секции. Завсегдатаями в ней были Алекс, Люк и Бернар: последний еще и получал деньги как сторож и занимался поэтому с особенным прилежанием. Люк оказался совершенно не способен к учебе, но это не мешало ему посещать занятия наравне с прочими. Рене все еще считала Мишеля членом группы, но тот после конгресса перестал ходить к ним: видно, и вправду испугался. Рене была в этом обществе солнцем, вокруг которого вращались планеты-юноши. Они были влюблены в нее, но почитали ее особым образом: это был ритуал поклонения, не претендовавший на обладание предметом обожания. Женщины, становящиеся во главе мужчин, должны быть к этому готовы. Если, конечно, они не Екатерины Великие.

Алекс был задумчивый голубоглазый юноша сосредоточенного вида. Он работал помощником типографа и жил с матерью. Заветной его мечтой было сдать экстерном на бакалавра и стать учителем, каким был его отец, рано умерший от чахотки, или, на худой конец,- киномехаником. Препятствием и к тому и к другому была неспособность Алекса к философии, которую надо было сдавать в обоих учебных заведениях.

- Вот Гегель. Великий, наверно, человек, но ничего не понимаю, что он пишет. Вчера "Феноменологию духа" читал. Один абзац за час осилил и все равно ни черта не понял. Рене хоть бы помогла.

- Я тоже в Гегеле не сильна. Это не мой автор. Мишель мог бы помочь, он во всем этом как рыба в воде плавает.

- Мишеля не надо. - Алекс недолюбливал сына философа: как и всю философию в целом. - Сама попробуй. Ты объясняешь лучше, доходчивее. Ты вообще класс, а не девушка. Я других таких не видел. Так, Люк?

Люк согласился. Они оба: и Люк и Бернар - со всем соглашались, но каждый по-своему: Бернар невпопад, некстати и рассеянно, словно его всякий раз застигали вопросами врасплох, а Люк в охотку и с неизменным удовольствием - этот всегда был готов пойти друзьям навстречу, услужить и едва ли не пожертвовать собою. В философию он и не пытался вникнуть, но ему доставляло удовольствие смотреть, как ею занимаются другие: он опекал Алекса и не меньше, чем тот, хотел, чтобы он стал учителем.

Рене пришлось взяться за не любимого ею Гегеля. Впрочем, это нужно было ей самой: впереди был последний год лицея, именуемый философским.

- Давай почитаем. Ты взял с собой книжку?

- Взял, конечно. Вот здесь. Где отчеркнуто.

- И что здесь трудного?.. "Прежде всего, сознание себя есть простое бытие-для-себя, равное себе самому и исключающее из себя все чужое. Его сущность и абсолютный объект является "Я", и в этой непосредственности, или в этом бытии-для-себя есть нечто странное..."

-"Есть нечто странное", видишь ли! Поняла что-нибудь? Я кретином себя чувствую: все понимают, только я один ни хрена не смыслю!

- Какой ты кретин? - успокоил его Люк. - Тут просто вглубиться надо.

- "Вглубиться"! Может, ты объяснишь? Я гляжу, Рене и та молчит.

Рене кончила изучать злополучный абзац (он был дочитан Алексом не до конца, а лишь наполовину, до того места, где он споткнулся).

- Это все понимать надо в контексте с прочим. Каждый философ создает свой язык - нужно сначала ознакомиться с его понятиями.

- А попросту по-французски написать нельзя?

- Нет. Потом, тут же слева разъяснение?

- Да я и его читал. Еще непонятнее Гегеля. Нет, видно, это все специально так написано, чтоб простого человека к себе не подпустить. Чтоб потел и парился над книжкой, а они, как Мишель, с малых лет плавали б в ней как рыба в воде. Язык у них свой, видишь ли! Как у каторжников! Чтоб другие не понимали!

- Давай все-таки прочтем комментарий. "Каждый интуитивно полагает, что знание, которое он имеет о себе, дано ему в непосредственном восприятии: "я есть я","я знаю о себе как о себе". Однако вопросы, из чего состоит это знание и как приходят к пониманию себя, не работают, потому что у нас имеется заранее готовый ответ на них, который не дает этим вопросам шанса быть рассмотренными. Когда я говорю, что я знаю себя без посредников, я хочу, очевидно, сказать, что я сознаю себя человеком. Но в этом я ошибаюсь: непосредственное знание себя недоступно человечеству..." - Рене закрыла книгу.- Это все интересно очень. Но об этом подумать надо. Сразу не осилишь...- И, помедлив, добавила: - Нужно Мишеля звать.

- Да он не скажет ничего, - уверенно предрек Алекс, но затем передумал: Рене и та стала в тупик. - Зови, раз так. Только сама. Я за ним не поеду...

Стали думать, как разыскать сына философа. Они не знали ни адреса, ни даже фамилии, которую помнили приблизительно: не то Маро, не то Моранди - и знали доподлинно только то, что отец Мишеля известный философ. Рене собралась на поиски и позвала ребят с собою. Алекс сказался занятым, а Бернар согласился, но так, что лучше бы отказался: обреченно и вымученно. Рене решила пойти с Люком, и Бернар вздохнул с облегчением. Он как огня боялся всякого нового дела, знакомств - еще больше и лишь свою работу любил с каждым днем все больше: это был прирожденный сторож административных зданий.

Люк повеселел и просиял от полученного задания: этому любое новое дело было в охотку и в удовольствие, будто то, что он делал дома, не шло ни в какое сравнение с комсомольскими поручениями. Рене не знала, чем он занимается,- кроме того, что ходит по вечерам смотреть, как другие учат философию. Она спросила Алекса - тот тоже не знал, хотя его считали приятелем Люка: он познакомился с ним в бистро, до занятий философией, в ту пору, когда позволял себе кружку-другую пива, но знакомство было шапошное.

Рене пошла в Сорбонну: чтоб по отцу выйти на сына. Они перешли Сену и вошли в район студентов. Университет поразил их обоих. Они никогда в нем не бывали, но если Рене была причастна к миру наук и искусств, то Люку все было в новинку, и он с изумлением пялился на помпезный храм знаний и на его самоуверенных завсегдатаев. Они попали вначале на юридический факультет. Студенты, самонадеянные, самовлюбленные и довольно нахальные, стремительно проходили мимо, не проявляя к ним ни малейшего интереса. Рене спрашивала, как пройти в философский факультет, но они не находили для нее и лишь показывали с неопределенностью куда-то назад и наискось. Она нашла более доступного на вид юношу, прислонившегося в одиночестве к одной из колонн, поддерживавших крутые арчатые своды.

- Что вам нужно? - спросил он самым простым и естественным образом, будто сам случайно здесь оказался.

- Ищем человека одного, а никто помочь не хочет... Мы что: не подходим к этому заведению?

- Да уж. Особенно твой приятель.- Люк виновато поник головой, а юрист, еще раз мельком оглядел их и показал, как идти к философам,- без него они долго бы еще здесь блуждали...

Философы оказались народ и вовсе вздорный и непредсказуемый. Разговаривать с ними было еще трудней, чем с юристами. Они подошли к группе из четырех студентов. Им было лет по двадцать, но все казались одновременно и старше и моложе своего возраста. Они старались вести себя самым обыденным и привычным образом, но в глазах у них тлел и перелетал от одного к другому тот священный огонек, который выделяет философов среди всех прочих: бегает, как язычок огня по уголькам, скользя от одного полена к другому и подымаясь иной раз всплеском общего пламени.

- Филип, что ты думаешь о Полин Арго? - допытывался один у другого: видно, не по первому уже разу. - Тебе не кажется, что она ведет свою роль манерно и в то же время примитивно?

- Сам ты манерный,- грубо отвечал ему тот.- Вопрос поставлен некорректно: мне, Луи, ничего не кажется. Как я воспринимаю ее - это другое дело.

- Но все-таки?! Я бы даже сказал: прежде всего примитивно, а потом уже с маньеризмами!..

Рене и Люк не дали Филипу ответить достойным образом: подошли и навели свои справки.

- Не то Маро, не то Маренди.- Рене извинилась за неточность сведений.

- Маро? - переспросил Филип.- Это поэт шестнадцатого века. Если быть точным, то его начала. Предшественник Плеяды. Неплохой поэт, между прочим. Как считаешь, Огюст?