- Что вы хотите от социалистов? - негромко говорил он, глядя перед собой и воображая себя при этом Жоржем Марше и Морисом Торезом, вместе взятыми.- Они всегда были такими. Говорили одно, делали другое, а женам в подушку твердили третье!
- Но там есть и наши? - закидывал удочку один из стариков: не чтобы спорить, а чтоб прояснить картину гостю из России. (В правительстве было несколько коммунистов.)
- Есть, конечно,- мудро и взвешенно соглашался Камилл,- и они пытаются что-то сделать, но это трудно в такой компании... Посмотрим,- говорил он, не желая опережать и предрекать события и еще более боясь того, что его трактовка событий дойдет до русских служб информации и рикошетом вернется на родину.- Поживем, увидим...- и старики согласно кивали в ответ, в очередной раз убеждаясь в его превеликой мудрости...
Перед обедом старцы послушно ушли - пока они были в доме, на стол не накрывали. Хозяйничала вторая жена Камилла: первую, мать Элиан, он, говорят, оставил, когда она заболела. Самуил повел себя здесь совершенно бестактно: в первый раз за все время своего пребывания во Франции. Ему понравились поданные к столу маленькие перченые марокканские колбаски, и он один умял целую тарелку. Жене Камилла, посчитавшей, что сосисок хватит на всю компанию, было не по себе: она поражалась аппетиту гостя, дружелюбно, хотя и не слишком искренне улыбалась и нового блюда не выставила: может быть, колбаски закончились. Камилл неодобрительно поглядывал на зарвавшегося гостя, полагая, что тот ведет себя так не по недостатку воспитания, а из вполне определенных и порочных классовых позиций: анархически уничтожая добро миллионера. Это противостояние не могло не вылиться в диспут. Самуил, как с цепи сорвавшись и забыв предупреждения поручившегося за него Якова, доказывал, что в Советском Союзе процветает взяточничество. Стариков уже, слава богу, не было, но и без них Камилл не мог оставить такое без внимания:
- Этого не может быть! - безапелляционно отрезал он.
- Как - не может быть?
- Ты преувеличиваешь.
Самуил пожимал плечами:
- За поступление в медицинский институт, в который я еще поступал бесплатно - правда, с золотой медалью, теперь платят до трех тысяч долларов. (С тех пор расценки повысились.- Примеч. авт.)
- Ты это точно знаешь?
- Знакомый недавно поступал. Там и раньше была такая, насквозь продажная, публика, но теперь они вовсе распоясались.
- И ты думаешь, у нас этого нет? - меняя позицию, перешел в наступление Камилл и сделался ироничен.- Это, мой друг, в природе человеческой.
- Так в природе человеческой или "не может быть", Камилл? - вмешалась Рене, до того молчавшая.- Это разные вещи. Либо одно, либо другое.- У нее ведь было классическое образование, требующее точности и не терпевшее разночтений.
Камилл накинулся на нее: с ней у него был cвой, короткий, разговор как с отступницей партии:
- Ага! И ты туда же! У нас бы такие разговоры не прошли - тебя бы живо поставили на место!..
Ехали, ехали и приехали. Конечно, они сами были виноваты - особенно Самуил, привыкший к вольности российских разговоров на кухне и не знавший, что в странах Запада нельзя обсуждать за столом политические вопросы: можно поставить хозяев и собеседников в неловкое положение. Его ввела в заблуждение Сузанна. Этой все было нипочем, она была вне политики, всему находила возражение и во всем видела светлые стороны.
- Не может быть, чтоб все было плохо,- улыбалась она гостю, который сидел в халате ее сына и говорил совсем не то, что когда-то ее сын: ломал ей кайф, хотя и не портил настроения.- Всегда есть что-то хорошее.
Самуил задумывался: как в игре в вопросы и ответы.
- Билеты на трамвай и на метро дешевые.- Он был под впечатлением от дороговизны здешнего транспорта.
- Вот видишь! - радовалась она за него.- Билеты на метро дешевые. Мало разве?..
Но Камилл не давал повода для радости: он как ножом отрезал раскольнические сомнения...
Самуил пошел на праздник газеты "Юманите": его влекло-таки к прошлому, своему и матери. Праздник проходил в большом парке и представлял собой ярмарку с большим числом павильонов, где были выставлены товары, украшенные виньетками и эмблемами партии; было много передвижных кафе и веранд с горячительными напитками. Политику здесь пытались объединить с торговлей, хотя это вещи несовместимые - общественная жизнь лучше сочетается с едой и выпивкой. Молодые люди самого разного толка были главными гостями праздника. Они не были ни коммунистами, ни комсомольцами, но им нравилась решительность ораторов, и они аплодировали и дружно улюлюкали, распивая пиво, продающееся тут же. К Самуилу подошли две девушки - из организаторов праздника: небогато одетые, не очень красивые, пренебрегающие внешностью, целеустремленные такие, какой, наверно, была когда-то его матушка.
- Вступите в комсомол или в партию,- только взглянув на него, предложили они.
- Почему именно я? - удивился он.
- Потому что вы нам подходите.- Сын ходил как потерянный между павильонами и площадками для митингов, и на лице его было написано, наверно, понравившееся им раздумье и глубокомыслие.
- Чем же?
- Нам такие нужны,- не вдаваясь в подробности, объявила одна из них.
- Я вам не подойду.
- Чем? - осведомились они: французский ум не терпит недоговоренностей.
- Я из Советского Союза.
Короткое молчание и, как всегда во Франции, молниеносный ответ:
- Тогда и в самом деле не нужно...- и пошли дальше, а он отчего-то обиделся...
Но главное было впереди. Рене, зная, что никогда больше сюда не приедет, твердо вознамерилась встретиться на этот раз со своей бывшей подругой, Марсель Кашен, о которой она точно знала, что она живет и здравствует, поскольку только что вышла ее книга о покойном родителе. Она даже привезла с собой письма, которые были некогда ей написаны - Огюстом Дюма, о котором Рене не знала, жив ли он или нет, но любовные послания которого сохранила, потому что была, как было сказано, надежнейшей из почтальонок.
Добиться встречи было непросто. В Париже они обратились в "Юманите" и вызвали оттуда журналиста, именем и телефоном которого Самуил запасся в Москве: его дал ему знакомый француз, неудачливый литератор и бывший коммунист, ругавший у себя дома все и вся, включая прежних товарищей по партии,- неудачный литературный опыт способствует такому настроению. Журналист назначил им свидание у стен своей газеты и вел себя как шпион на тайной встрече: боялся, что их сфотографируют, оглядывался по сторонам, не делал записей и все подгонял и торопил события. У обоих наших гостей впервые возникло здесь малоприятное для них чувство, что они не совсем обычные туристы, что французам надо их избегать и остерегаться. Он обещал, однако, навести справки о Марсель (будто ему до сих пор о ней ничего не было известно) - это означало, в переводе на человеческий язык, что он спросит ее, захочет ли она с ними встретиться. Марсель захотела, и они направились на встречу матери с прошлым, перед которой Рене трепетала как перед первым и последним в жизни экзаменом. Сыну невольно передалось ее волнение - он насторожился и снова ушел в глаза и уши.
Марсель была замужем за видным кардиохирургом, тоже коммунистом. Обоим было за семьдесят, но муж еще работал, да и она трудилась на благо партии. Жили они в роскошном особняке под Парижем, обвешанном старыми гравюрами и картинами импрессионистов - видимо, подарками отцу, который всегда хвастал знакомствами с художниками. Подруги встретились, прослезились, но не обнялись: держались на расстоянии. Потом Марсель написала Рене, что та была в этом виновата: "была на известном отдалении", а у Рене было чувство прямо противоположное. Профессор встретил их неловко, почти чопорно:
- Вы извините, что мы так роскошно живем, это не мы виноваты, а буржуазия, которая нам столько платит...
Наверно, товарищи по партии не раз упрекали его в роскоши, люди завистливы, но тут он ошибся адресом: Рене была только рада, что ее подруга живет так хорошо и просторно. Дом был прекрасен: комнаты в нем следовали одна за другой, закручиваясь вокруг оси дома и разделяясь лишь разными уровнями пола, поднимавшегося ступеньками, как по спирали, а в окна глядел сад: теперь без цветов и плодов, но в иное время радовавший, наверно, глаза хозяев. Профессор уловил взгляд Рене и неправильно его понял:
