И снова затряс своей козлиной бородкой – смешно ему стало.

На улице просигналил автомобильный клаксон. Это, наверное, уже пятнадцать минут прошло, со всеми муторными паузами. Шофер решил, что предложение руки и сердца принято – поздравляет.

Только поздравлять Егора пока было не с чем. С доктором худо-бедно контакт налаживался, и смотрел он на Дорина уже не так колюче. Но решать-то не папаше. Как поведет себя Надежда – вот вопрос.

Услышав за спиной скрип калитки, Егор вжал голову в плечи и зажмурился. Вроде ждал этого момента, а все равно был застигнут врасплох.

Взял себя в руки, медленно встал, обернулся – и скакнуло сердце.

По дорожке к дому, неловко раскинув руки, бежала Надя. На голове белый платок, лицо счастливое, глаза так и сияют.

Ну и Егор, конечно, одним прыжком сиганул с крыльца, бросился навстречу.

Сшиблись так, что у обоих перехватило дыхание.

– Я…я…ты…ведь я что… – бормотал он бессвязное, да еще почему-то хлюпал носом. – Ты что ж думаешь… Никак, то есть совсем…

– Спасибо, матушка, живой, я знала, спасибо, – лепетала какую-то чушь и Надя.

Даже не целовались, просто сжимали друг друга, и Надя, пожалуй, еще сильней, чем Егор.

Он вспомнил про папашу, обернулся, но на веранде никого не было. Все-таки и у интеллигенции есть свои плюсы – взять ту же тактичность.

– Тебе остригли волосы. Ты болел. Я по всем больницам, а не нашла, – сбивчиво, но уже более понятно принялась рассказывать Надежда. – Фамилии же твоей не знаю. Только имя – Георгий. Все равно – искала, искала. У папы везде знакомые. Только тебя в больницах не было.

– И по моргам искала? – содрогнулся он, представив, через что она за эти дни прошла.

– Зачем по моргам? Я знала, ты жив. Если бы умер, я бы почувствовала. А сегодня пошла в церковь, помолилась Богоматери – и ты нашелся.

– Я не болел. Просто работа, днем и ночью. Никак не мог сообщить, честное слово!

– Не болел? Слава Богу, а то я представляла всякие ужасы. Машина сбила, и ты без сознания. Или воспаление легких, крупозное. В Московской области есть случаи брюшного тифа. А работа – это ничего, это нормально. Конечно, ты не мог сообщить, я знаю. Если бы хоть чуть-чуть мог, обязательно сообщил бы. Ты же понимал, как я волнуюсь.

Здесь с младшим лейтенантом Дориным приключилось стыдное: на глазах выступили слезы. Другой такой девушки во всем СССР (и тем более в остальных странах) не было и быть не могло, это железно.

На подобное доверие можно было ответить лишь равнозначным доверием. Он приосанился. Уже и рот открыл, чтобы сказать: «Я, Надюха, сотрудник Органов и выполняю крайне ответственное задание партии и правительства», но вспомнил про Викентия Кирилловича. Насчет Нади-то можно было не сомневаться. Кто умеет так любить и так верить, тот человек надежный. Но с кем встречается и перемывает косточки советской власти ее отец, неизвестно. Опять же, если доктору доверено оберегать зрение ближайших соратников Вождя, наверняка за ним коллеги из 5-го управления приглядывают. Как бы в донесение не попасть.

А Надежда его колебания истолковала по-своему.

Улыбнулась счастливой улыбкой, прошептала:

– Что засмущался? Я тоже знаешь как по тебе истосковалась. Пойдем.

Увела его наверх, в мезонин, и там, под скошенным потолком, он забыл обо всем на свете, а когда снова вспомнил, оказалось, что время уже к вечеру: солнце успело скакнуть к самым верхушкам деревьев и по двору прочертились длинные тени.

– Я ужасно голодная. Пойдем чай пить, – объявила Надежда.

Оделись, спустились вниз, где сидел с вечерней газетой Викентий Кириллович. Лицо у него было печальное.

Надя обняла его, поцеловала.

– Папа, я так счастлива.

– Вижу, – всё так же грустно сказал он, не поднимая глаз.

Егор на него тоже не смотрел, неудобно было.

Одна Надежда, кажется, чувствовала себя легко и свободно. Напевая, звенела вилками, расставляла посуду.

– Я сделаю яичницу и пожарю хлеб с сыром. Еще у нас есть торт. Бисквитно-кремовый? Вот здорово! А это что? – взяла она в руки красивый сверток.

– Это тебе. Духи. Дореволюционные, «Любимый аромат императрицы». – Егор покосился на Кирилла Викентьевича, но тот не смягчился, только вздохнул.

Сидеть тут с ним весь вечер Дорину не улыбалось, даже ради яичницы.

– Надь, я до самой ночи свободный. Может, съездим куда-нибудь? В ресторан можно. – И поймал брошенный поверх газеты взгляд доктора – похоже, одобрительный.

– Нет, лучше не в ресторан, а на концерт. Папа, дай-ка.

Она отобрала у отца «Вечернюю Москву». Вдвоем с Егором они склонились над разделом «Афиша». Надин локон щекотал ему висок.

– Гляди, Надь, в цирке представление «Теплоход Веселый», это по кинофильму «Волга-Волга»! Наши ребята ходили, говорят, мировой аттракцион. Там настоящий лев гоняет на мотоцикле!

– Ой, – ахнула Надежда. – Сегодня в консерватории Четвертая симфония Танеева, это такая редкость!

А Дорину было всё равно, куда идти, только бы с ней. Пускай даже на симфонию.

– Нормально. Давай в консерваторию.

– Не успеем. Там в девять начало, а сейчас уже половина.

Он небрежно пожал плечами:

– Возьмем у станции такси. В самый раз подкатим.

– Так ведь дорого же!

– Ерунда.

Викентий Кириллович кивнул:

– Вот это по-нашему, по-гусарски. Хоть ухаживать еще не разучились.

– Нет, всё равно не получится, – вздохнула Надя. – Наивный ты человек, Георгий. Билетов не достанем, даже стоячих.

– Зачем нам стоячие? – улыбнулся Дорин на «наивного человека». – Сядем в лучшем виде, на места из директорского фонда.

Она посмотрела на него с радостным восхищением, как ребенок на фокусника. Папаша тоже удивился:

– Кто вы, прекрасный юноша? Гарун аль-Рашид?

В общем, момент для, так сказать, официального представления сложился самый что ни на есть удачный. Всё равно ведь рассказать про свою службу нужно – мало ли на сколько придется снова исчезнуть. А так выйдет и эффектно, и культурно. Пускай папаша из-за своей интеллигентности и отдельной дачи сильно не задается. Егора Дорина тоже не на помойке нашли.

– Вот, – достал он из кармана красную книжечку, удостоверение сотрудника литерной спецгруппы. – С этим документом могу входить куда угодно, в любое культпросветучреждение, с правом посадки на любые места.

Первое, что заметил Егор, произнеся эти слова, – страдальческую гримасу на лице Викентия Кирилловича. С чего бы это?

Надя – та потянулась к книжечке:

– Ой, что это? Абонемент?

Он поневоле улыбнулся.

– Скорее, охотничий билет. С правом охоты на волков, которые точат зубы на нашу Родину. – И, посерьезнев лицом, объяснил. – Я, Надюша, сотрудник Органов. Всего тебе рассказать не могу, не имею права, но работа у меня ответственная, секретная. Может, в будущем придется опять исчезать без предупреждения. Так надо. Ты за меня не беспокойся, я волков не боюсь. Это пускай…

«Это пускай они меня боятся», хотел закончить он с бесшабашной улыбкой и тряхнуть чубом. Но чуба у младшего лейтенанта теперь не было, он про это забыл, и лихой улыбки тоже не получилось – с таким выражением лица смотрела на него Надежда.

– Ты чекист? – пролепетала она. – Нет, нет! Не может быть!

– Да чего ты так переполошилась? – растерялся Егор.

– У тебя фуражка с синим верхом? Ты по ночам ломишься в квартиры? Ты… ведешь допросы? – В ее глазах застыл ужас.

– Ну да, есть у меня и фуражка, только я ее сто лет не одевал, – еще пытался обратить всё в шутку Дорин. – Аресты-допросы, это больше по линии НКВД, а я служу в НКГБ…

– Это одно и то же. Папа! – повернулась Надя к отцу, голос ее дрожал. – Что я наделала! Папа!

Она бросилась к доктору на грудь и горько заплакала. Викентий Кириллович неловко гладил ее по затылку, на Егора не смотрел.

– Вы же советские люди! Не враги какие-нибудь! Что вы на меня так? – захлебнулся потрясенный Егор. – Мы под пули идем, жизнью рискуем! Чтоб вас защищать! А вы… Да вы хоть знаете, что скоро… Надя! Я же люблю тебя!