С шикарным пшеничным чубом пришлось распрощаться – радист стригся коротко, почти налысо, оставляя всего пару миллиметров. Волосы и брови Егору покрасили в черный цвет, а брови еще и наполовину повыщипывали. Не оставили без внимания и особые приметы: соорудили розовый шрам у виска и слегка оттопырили уши.

Наверно, чудная была картина – наблюдать со стороны за двумя Карпенками, когда они сидели друг напротив друга, похожие, как родные братья: оба лопоухие, со стрижкой ежиком и разговаривают одинаково, только у одного половина лица заклеена пластырем.

Вот ведь загадка психики. Если проживешь с кем-то очень тебе неприятным, даже ненавистным, несколько дней бок о бок, в тесном общении, вдруг начинаешь замечать, что он для тебя уже не лютый враг, а вроде как просто человек. Даже жалко его становится.

Приказы Карпенко выполнял беспрекословно, отвечал на все вопросы, саботажа не устраивал, но никакой инициативы не проявлял. Если Егор ни о чем не спросит – сидит молча, опустив голову. Когда отдых – глядит в стенку. И взгляд пустой, мертвый, хрен разберешь, о чем думает. И ест так же: дочиста, но равнодушно, безо всякого аппетита. А кормили, гада, между прочим первостатейно, не то что оперативников. Полагался радисту спецпаек: икра, краковская колбаска, баночные сардины, шоколад.

– Что мы его так ублажаем? – спросил Егор у шефа в один из первых дней. – Спит на мягкой кровати, жрет в три горла, патефон вон ему притащили. Чего перед ним бисер метать? Он и так сотрудничал бы на все сто, без паюсной икры.

– Плохо понимаешь психологию, – сказал тогда Октябрьский. – Степан – человек сильный. Помнишь, как он нас с тобой чуть на тот свет не отправил? Такие люди плохо гнутся и с трудом ломаются, но уж если ломаются – то вдребезги. Тогда, на озере, мы с тобой ему характер покорежили, убили уважение к себе. От этого до самоубийства один шаг. Карпенко сейчас по кирпичику разобран, до самого фундамента. А в фундаменте у нас, людей, камни простые: страх смерти, жажда жизни. Вот чтобы он вкус к жизни не потерял, нужна хорошая жратва, мягкая перина, музыка. Это на пока. А потом мы его снова построим, этаж за этажом, только уже по нашему чертежу. Пригодится нам еще Степан Карпенко.

А времени на личное у Дорина в эти дни не было совсем. Ни минуты. Отлучаться из квартиры он не мог, дать о себе весточку Надежде возможности не было.

В больницу имени Медсантруда он, конечно, позвонил. Попросил дежурного передать санитарке Сориной, что некий Егор уехал в срочную командировку. Передали или нет, неизвестно. Большая персона – санитарка. Если даже передали, что она могла подумать?

Понятно что. Поматросил и бросил. Наплевал на ее любовь, доверчивость, душевное отношение. То-то папаша Викентий Кириллович, наверное, злорадствует.

Некрасиво выходило, не по-человечески.

Как вспомнит Егор зеленые глаза Нади, ее расплетенные волосы на подушке, тихий голос – внутри прямо схватывает. В такие минуты он говорил себе: ничего, вот возьмем Вассера, сразу поеду в Плющево. Всё объясню, всё расскажу (ну, не всё, конечно, а сколько начальство разрешит) – она поймет. Не в кабаке же гулял, Родину защищал. Между прочим, с риском для жизни.

Был у него на эту тему разговор со старшим майором.

Однажды, не выдержав угрызений совести, попросил Егор отпустить его хоть на часок. Сгонял бы на Таганку. Если б не застал Надю, хоть оставить записку.

Когда Октябрьский, нахмурившись, спросил: «Зачем?» – честно объяснил. Не врать же.

Ну, шеф ему и выдал по первое число:

– Вы из-за девчонки готовы оставить свой пост? А если именно в этот час Вассер позвонит? Удивляюсь я на вас, Дорин. Может, вам лучше вернуться в спортивное общество «Динамо»? – и прочее, и прочее.

А потом, глядя на повесившего голову младшего лейтенанта, смягчился и заговорил по-другому, не официально.

– Вот что я тебе посоветую, Егор, по-товарищески. Если хочешь в нашей профессии чего-то добиться, сердца не слушай, живи головой. Сердце – оно глупое. У многих, конечно, и голова тоже дурная, но ты-то парень смышленый. Заруби себе на носу: не увлекайся любовью. И семьей не обзаводись. Чекист, если он влюблен или, того пуще, женат, становится чудовищно незащищенным. Цельность утрачивает. Душу на две части в нашем деле не разделишь. Монахом быть незачем, это вредно для физического и психического здоровья, а вот в эмоциональную зависимость не попадай. Женщина – существо другого устройства. Ты ей никогда не втолкуешь, что долг важнее любви. Они этого понимать не умеют… – Тут Октябрьский помрачнел, будто вспомнил что-то неприятное, но тряхнул головой и продолжил уже в другом тоне. – Есть, правда, исключения. Вот у лейтенанта Григоряна с женой товарищеские отношения нового типа. Проснувшись утром, здороваются за руку. За чаем читают друг другу газетные передовицы и тут же обсуждают. В интимную связь вступают по результатам голосования. Чего ржешь? Он сам рассказывал. Если оба «за» – понятно. Если «против» – тоже. Но у них бывает, что муж «за», а жена воздержалась – тогда мероприятие проводится по сокращенной программе.

Подождав, пока Егор дохохочет, шеф снова посерьезнел:

– Если тебя такая жизнь не манит, с семьей лучше подождать. Вот победим фашистов и империалистов, тогда можно будет расслабиться. Я думаю, ждать недолго осталось – года три-четыре, максимум пять. Тебе-то что, ты молодой, успеешь, а я, видно, так бирюком и подохну.

Ага, бирюком.

Тут была такая история: 24-го числа вечером на телефонной станции проводили профилактику и вырубили все номера по нечетной стороне Кузнецкого Моста.

Октябрьский зашел, говорит:

– До полуночи не включат. Значит, Вассер не позвонит. Поехали, Егор, покормлю тебя человеческим ужином.

Проситься в увольнительную после вышеприведенного разговора Дорин не посмел. Да и лестно было с шефом вечер провести.

Поехали не куда-нибудь – в ресторан «Москва», где Егор еще ни разу не бывал. Прежняя зарплата не позволяла, а новую (ого-го-го какую) потратить случая пока не представилось.

Гардеробщик, весь в золоте, был похож на белогвардейского генерала, только со значком ударника на груди. В фойе журчал настоящий фонтан, за ним во всю стену многоцветная мозаика: «Вождь на озере Рица».

«Скоро будут ему молитвы возносить», – вспомнил Егор слова зловредного Надиного родителя.

– Что, не одобряешь? – спросил шеф, как обычно, безошибочно угадав невысказанную мысль подчиненного.

– Уж в ресторане-то зачем? – хмуро сказал Дорин.

– И в ресторане, и в бане, и в сундучке у тети Мани. – Октябрьский встал перед зеркалом, поправил галстук (он сегодня был в штатском). – Народ должен видеть своего Вождя всегда и везде. Люди так устроены, что любят не умом, а глазами, ушами, обонянием. Надо бы одеколон придумать, самый лучший, и назвать «Запах Вождя».

Шутит он, что ли, подумал Егор и тут же услышал:

– Я серьезно. Пойми ты, всенародно обожаемый вождь – требование эпохи. Так сейчас нужно. В смертельной схватке сильней оказывается та страна, которая крепче и монолитней, согласен? Ты посмотри, во всех динамично развивающихся государствах сегодня обязательно имеется культ вождя, как бы он ни назывался – фюрер, дуче или микадо. Мы все на пороге войны. Страшной войны, небывалой, на истребление. Либерализм и демократия – сладкая сказочка для жирных и беззубых. В современной войне победит общество, которое бьет кулаком, а не растопыренной пятерней, наступает не гурьбой, а стальным клином. Сколько у клина бывает вершин? То-то. Одна. И непременно стальная. Немцы сделают большую ошибку, если нападут на нас, не дожав Англию. Сначала нужно добить жирных, мягких, а потом уж сойтись сталь против стали и посмотреть, чья возьмет. Иначе затупим булат о булат, и в выигрыше окажется злато. Как у Пушкина: «Всё куплю, сказало злато».

На пороге огромного зала Егор чуть не ослеп от сияния накрахмаленных скатертей, чуть не оглох от грохота джаз-банда.