– Ваше милосердие, – всхлипнул он. – Дайте слово сказать чистосердечное.

А сам повернулся к своему соседу по скамье и, молитвенно сложив руки, воззвал:

– Повинитесь, Владимир Львович! Простите меня, скудоумного, но нет у меня больше моченьки! Много на нас с вами греха, ох много! Владыка правду сказал про злых делателей, именно таковы мы с вами и есть. Христом Богом молю, покайтесь!

Полицейские были вынуждены схватить Бубенцова за плечи и вдвоем едва удержали побелевшего от ярости инспектора, что самым убедительным образом подтвердило слова преосвященного о мощи нервического исступления.

Митрофаний величественно прошествовал на свое место. Ему не хлопали – не посмели, но почтительная тишина, которой провожали преосвященного, была триумфальнее любых оваций.

– Вы желаете дать показания? – спросил председательствующий.

– Да! Желаю! – Спасенный вытер рукавом мокрое от слез лицо. – Чистосердечные! Желаю облегчить душу!

Он поднялся и дрожащим голосом заговорил:

– Воистину Зло вездесуще, а я – многомерзкий слуга его! Повинен Владимир Львович, господин Бубенцов, во всех этих страшных убийствах, он и убивал. Но и аз, грешный, повинен, ибо молчал, покрывал и содействовал – по слабости и из страха живота своего!

Владимир Львович рванулся так, что охранники отлетели в стороны, но на помощь им бросились еще двое, и вчетвером они усадили-таки разбушевавшегося подсудимого на место. Двигаться Владимир Львович не мог, но крикнул:

– Ты что, Срачица, обезумел?

– Вот, – затрепетал всем телом Тихон Иеремеевич. – И ныне весь дрожу от одного гласа его. Воистину он – Сатана. Прельстителен и полн соблазна. Дана ему большая власть над человеками. И я, червь, не устоял перед искушением, когда понял, какого размаха у него крыла. В сей мирный град он прибыл, чтобы обратить его в прах, пепел и стон – и всё во имя своего возвеличения. Задумано у него было вознестись к самым вершинам земной власти, и ради этого он ни перед чем бы не остановился. Он говорил мне: «Держись, Срачица, за мою фалду, да не робей, пальцев не разжимай. Сам воспарю и тебя с собой подниму». Но еще говорил и так: «Смотри, Срачица, если против меня пойдешь, раздавлю, как глисту». И раздавил бы, такой уж это человек. Заморочил, запугал, обольстил, и стал я псом его верным. Много подличал и мерзавничал, грешен. Единственно чем не осквернавился – смертоубийством, но и то по слабости нервов…

Спасенный сбился на рыдания и говорить больше не мог, так что пристав был вынужден дать ему воды. Немного успокоившись, кающийся продолжил:

– Он еще шутил. Мол, про иных честолюбцев говорят: «по головам идет», а я и в буквальности по головам этим высоконько вскарабкаюсь. Много что можно порассказать, как он зытяков этих злосчастных путал, мучил да запугивал. И я не отставал, хотел поощрение его заслужить… А с Вонифатьевыми что вышло. У Владимира Львовича долги страшенные, еще с прежних времен. Это он здесь, в Заволжье, таким львом вышагивал, а в Питере он все больше зайцем шмыгает, от кредиторов скрывается. Это и карьере его мешает, ему уж и Константин Петрович пеняли – неприлично, мол, для синодального чиновника. И вот, когда гостили мы в Дроздовке у генеральши, разговор о купце этом приезжем зашел. Владимир Львович возьми мне и шепни: а спроси-ка Сытникова, за сколько он думает лес покупать?

– Что ты врешь? – бешено крикнул с места Бубенцов, и судья предупредил его: еще одно слово – и он будет выведен из зала.

– Да что уж теперь врать, – боязливо оглянулся на былого покровителя Спасенный. – Теперь надо правду говорить. Так вот. Как узнал он, что Вонифатьев этот получит тысяч тридцать, а то и сорок, глаз у него и загорелся. Я сижу, ничего такого и не думаю. Когда Сытников, осерчав на Владимира Львовича, уходить стал, он говорит мне: догони, мол, проси на меня не гневаться, а заодно спроси, не привезет ли своего гостя сюда, любопытно на такого дикаря посмотреть. Я подумал – он для дела, план у него тогда был под староверов подкопаться. Это уж он после, по вдохновению, на язычников перенастроился. Ладно. Вернулся, докладываю. Нет, мол, не привезет. Купец по заключении сделки едет дальше, даже и невзирая на позднее время. Ну-ну, сказал Владимир Львович и вроде как интерес потерял. Только всего и было. А ночью я стукнулся к нему в дверь – идейка у меня некая возникла, подлая идейка, не буду говорить какая, потому что совестно и к делу не относится. Стучу-стучу – не открывает. Я сначала удивился, потому что сон у него чуткий, а после решил, что это он, верно, с дроздовской барышней ночует.

Тихон Иеремеевич вытер лоб своей клешастой ручищей, глотнул еще воды.

– А когда утром к нему зашел, то заметил, что у него плащ мокрый – перед рассветом дождик начался. Но и тогда значения не придал. Прошло несколько дней, нашли безголовых этих, и Владимир Львович сразу про зытяцкие жертвоприношения заговорил. Такой знаток оказался всех ихних верований и обычаев – я только диву давался. Ну и обрадовался, конечно. Как славно-то выворачивало, будто по нашему заказу…

Говоривший запнулся, махнул рукой:

– Нет, не буду сейчас кривить. Хочу, чтобы всё как на духу. Завелся во мне этакий червячок, еще с самого начала. Что-то больно складно выходит, думаю. Будто лукавый нам ворожит… Что это сам Владимир Львович безголовых подбросил, это мне, конечно, на ум не приходило. Только нынче, когда всё одно к одному собралось, я и про Сытникова вспомнил, и про пустую комнату, и про мокрый плащ… И с художником теперь понятно, как он всё обустроил. Сам он Мурада и подпоил, больше некому. Чтобы я под ногами не путался, чтобы за пьяным Мурадом всю ночь собачонкой по кабакам таскался. Думаю, Владимир Львович и тогда уже замысливал в случае чего убийства эти на Мурадку свалить. Иначе зачем бы ему тренога эта понадобилась? – Тихон Иеремеевич показал на вещественное доказательство. – Можно бы как-нибудь и попроще. А сила у Владимира Львовича большая, это он с виду только мозглявый, но весь жилистый, и как в остервенение войдет – не дай Бог под руку попасть… Ну а под конец он меня вовсе стесняться перестал. После следовательского опыта, когда барышня Телианова ему в открытую угрожать стала, он сделался чернее тучи. Ходил по комнате, думал, а потом вдруг говорит: «Уйду я на ночь глядя. А ты, если кто заглянет или спросит, говори, мол, спать легли». Вернулся только под утро. Весь вымокший, грязный…

Показания Тихона Иеремеевича были прерваны самым возмутительным и непристойным образом.

Воспользовавшись тем, что стражники ослабили бдительность, Владимир Львович легко и даже грациозно перемахнул через барьер, подлетел к своему неверному приспешнику, с размаху двинул его в ухо, а потом повалил на пол и вцепился своими маленькими, но цепкими руками в горло.

Стражники кинулись на выручку Спасенному, и началась безобразнейшая сцена, так что заседание пришлось объявить прерванным.

Когда процесс возобновился, обвиняемых рассадили порознь, причем Бубенцов сидел в наручных цепях и между двух охранников. Вид у инспектора был совсем не синодальный: на лбу пунцовел изрядный кровоподтек, воротник надорван, глаза лихорадочно блестят – одним словом, истинный Сатана.

Тихону Иеремеевичу досталось еще больше. Ухо у него распухло и оттопырилось, нос сделался похож на свеклу (это Бубенцов успел его еще и зубами ухватить), а хуже всего было то, что говорить пострадавший более не мог, ибо железные пальцы Владимира Львовича продавили ему горло. То есть Тихон Иеремеевич предпринял было попытку, но его сипы и хрипы оказались совершенно невразумительными, и председательствующий решил не мучить страдальца, тем более что дело и так выходило окончательно ясным.

Уже собираясь произнести напутствие присяжным, судья больше для порядка спросил, не располагает ли кто-нибудь из присутствующих иными сведениями, могущими подкрепить обвинение или защиту.

В этот-то самый миг служитель и подал ему клочок бумаги. Судья прочел, изумленно приподнял брови и, пожав плечами, объявил: