На полевом аэродроме не было никаких удобств. Пришлось создавать их. Мы старались, чтобы каждый мог отдохнуть, позаниматься. Конечно, о четком распорядке дня можно было только мечтать. Но все же выкраивали время, чтобы поговорить, обменяться новостями, послушать радио, почитать газеты.

Мы наладили выпуск стенгазеты. В ней – вся наша летная жизнь: кто отличился в боях, кто «козла отмочил» при посадке, находится место и для серьезных материалов, и для юмора. Кажется, простое дело – стенгазета, а все-таки свою живую струю вносит в коллектив, формирует в нем определенное настроение.

…Наша грунтовая полоса напоминала конвейер. Никогда здешние места не оглашались таким непрерывным ревом моторов. Одни машины взлетали, другие садились, а курс всех полетов был один – небо Харькова.

Там – сплошные пожарища, черные столбы дыма. Как и под Курском, мы иногда не видим, что творится на земле. Все внимание – небу, врага стараемся замечать первыми и не давать ему спуску.

Атакуя стервятников, я все время думал: где же Онуфриенко, почему мы с ним не взаимодействуем?

И вот как-то, когда наша группа собралась уходить, увидели вдали восьмерку Ла-5. Кто такие? Подходят ближе. Вдруг слышу в шлемофоне:

– Молодцы твои, Скоморох, небо чистым держат! Я узнал голос майора Онуфриенко, очень обрадовался.

– Ждите, сейчас вернемся, вместе поработаем…

– В другой раз, Скоморох, – ответил Онуфриенко, и его восьмерка промчалась дружной стайкой.

Лишь потом мы узнали, что они наносили удар по вражеским аэродромам под Харьковом. Тогда было уничтожено на земле около 20 самолетов. Вот что означало наше взаимодействие: пока мы держали небо чистым, Онуфриеико «чистил» неприятельские аэродромы. Я жалел, что нам не пришлось сражаться в воздухе вместе, крылом к крылу.

В ночь на 23 августа наш рабочий Харьков был освобожден. Вечером того же дня Москва салютовала в честь новой победы. Эскадрилья получила приказ перебраться на полевой аэродром в Кременную, где теперь разместился весь полк. Я решил, что на этом взаимодействие, встречи с Онуфриенко закончились. Но, к счастью, ошибся.

В Кременной увидел всех младших командиров, с которыми летал над Адлером, в погонах младших лейтенантов. Поздравил их, они – меня. Почему же тогда командир полка, выслушав мой доклад, ничего не сказал по этому поводу? Нет, здесь что-то не так. Некоторые говорили, что моей фамилии в приказе почему-то не оказалось. Однако идти выяснять неудобно. Продолжал ходить в погонах старшего сержанта.

И тут к нам прилетел командарм. Здороваясь с летчиками, заметил у меня на плечах сержантские погоны.

– Почему не сменил?

– Не могут офицерских раздобыть, – бухнул я, чтобы не подводить свое начальство.

– Чепуха какая-то… Майор Мелентьев, позаботьтесь о погонах для младшего лейтенанта Скоморохова, ему некогда это сделать…

Не знаю, как уж там штаб выкручивался, но к концу второго дня приказ был издан, я стал младшим лейтенантом.

Как и первый орден, первое офицерское звание подняло, возвысило меня в собственных глазах, придало больше уверенности и самостоятельности. «Летчик-истребитель сержант…» звучало не очень-то весомо и авторитетно. По положению – офицер, по званию – сержант, а кто на самом деле? Мы – командиры экипажей, а у многих подчиненные техники – офицеры. Тут явное несоответствие законам воинской службы.

Но, как говорится, все хорошо, что хорошо кончается. Мы стали офицерами, а это ко многому обязывало. И прежде всего – к новым победам в боях.

А они разгорелись здесь жаркие, похожие на кубанские, курские. Начиналась эпопея освобождения Донбасса, угольного края, которым мечтали владеть германские монополии. Просто так уступать его гитлеровцы не собирались. Это мы почувствовали в первых же схватках: фашисты дрались упрямо, зло. Они стали часто прибегать к массированным налетам. При отражении одного из них нежданно-негаданно произошла наша встреча с Онуфриенко.

В небе, казалось, негде даже птице пролететь – его заполнили многоярусными косяками «хейнкели», «юнкерсы», «фоккеры», «мессеры». Все они направлялись в район Долгенького, где вела ожесточенные бои за расширение плацдарма на правом берегу Северского Донца легендарная гвардейская армия В. И. Чуйкова.

Фашистов – несколько десятков. Нас – восьмерка. А там, на берегу реки, сражающиеся гвардейцы.

Решение могло быть только одно – вперед на врага! Сорвать его замысел, спутать ему все карты, а там уж что будет. Это был как раз тот случай, когда достижение цели окупалось любой ценой. И мы все: Шевырин, Мартынов, Овчинников, Купцов, Султан-Галиев, Володин – были готовы так поступить.

Девять фронтовых месяцев не прошли для нас даром. Во всяком случае, сейчас, при виде всей этой смертоносной армады, с которой нам предстояло сразиться, у нас уже не бегали мурашки по спине, не потели ладони рук, сжимавших штурвалы истребителей. Боевая работа входила в привычку; проявление выдержки, стойкости, храбрости становилось обычной нормой поведения.

Спустя тридцать лет пионеры и комсомольцы при встречах с нами будут спрашивать:

– А не страшно вам было восьмеркой встретить сорок фашистских самолетов?

И не очень будут верить тому, что страха, в полном смысле этого слова, мы уже не испытывали.

Недаром говорится: привычка – вторая натура. Война перекраивала нас на свой лад.

…Окидываю строй группы. Все идут твердо, уверенно, держатся своих мест.

– Атакуем! – коротко бросаю в эфир.

Наша четверка устремляется к «мессершмиттам», вторая четверка во главе с Мартыновым вихрем врывается в строй «юнкерсов».

Невообразимая карусель. Наши самолеты словно растворились среди крестоносных машин – трудно было уследить, кто, где и что делает. Все же наша берет!

Мы увидели, как вражеские бомбардировщики один за другим открывали люки, поспешно сбрасывали бомбы на свои же войска и тут же разворачивались, ложились на обратный курс. Их атаковали краснозвездные истребители, а тех, в свою очередь, «мессеры». Я, ведя бой, старался хорошенько наблюдать и, если замечал, что кому-то грозит опасность, посылал туда на подмогу истребитель из своей четверки.

Бой длился уже двадцать минут. И пока что никаких потерь ни с той, ни с другой стороны. Но зато от гвардейцев Чуйкова удар отведен. А это главное! Командир корпуса генерал-майор О. В. Толстиков учил нас: превыше всего ценится на войне взаимная выручка.

Пошла тридцать пятая минута, а в небе – стальной клубок.

В баках «лавочкиных» стало подходить к концу горючее. Постепенно приходится пару за парой выводить из боя, отправлять на аэродром. Наконец остались мы вдвоем с Овчинниковым. Держимся на последних каплях бензина, а тут несколько «юнкерсов» направляются в район Долгенького. Их плотным строем прикрывают «мессеры». Эх, сейчас бы чуток лишнего горючего. Рискуя, бросаемся в последнюю атаку, бьем из всего бортового оружия, видим, как один «юнкере» задымил, стал терять высоту.

Порядок! И вдруг слышу голос Овчинникова:

– Еще несколько минут – и пойду на вынужденную…

Взглянул на свой бензомер – стрелка тоже тянется к нулю, но кое-что в запасе еще есть: у ведущего радиусы разворотов меньше и расход горючего тоже.

– Выходи из боя, – отвечаю Овчинникову.

«Легко сказать – „выходи из боя“. А как выполнить такой приказ, если для этого нужно оставить командира одного?

Обычно тихий, исполнительный, Вася Овчинников вдруг запротестовал:

– Скоморох, не могу уйти, остаюсь.

Для уговоров времени нет. Резко бросаю:

– Вася, уходи, без горючего пропадешь! Уходи! Он взял курс на аэродром.

Я связался с землей:

– Остался один, продержусь не больше пяти-шести минут.

Слышу взволнованный голос Толстикова:

– Понял тебя, держись! – Наступила пауза и снова: – Держись, очень и очень нужно…

Что это означает – представляю. Несколько дней назад мы с Мелентьевым побывали на НП 8-й гвардейской армии. И там смогли посмотреть, что за пекло наземный бой, когда один за другим вспыхивали встретившиеся в лобовой атаке наши и немецкие танки. А тут еще бомбежка – засыпанные траншеи и кладбище искалеченных, горелых машин.