Скорбь, вызванная смертью Сулковского, была всеобщей и огромной. Когда просматриваешь документы египетской экспедиции, то даже удивление охватывает, что этот сумрачный, замкнутый в себе рыцарь-ученый сумел снискать себе столько симпатий. Утрату его переживали генералы и солдаты, ученые и художники. Превозносили его характер, мужество, ум. «Никого еще армия так не оплакивала, как первого адъютанта командующего», – писал один из хронистов экспедиции. «Он стяжал себе самое похвальное признание в армии и в кругу ученых», – заявлял генерал Рейбо. «Это был офицер, которого я любил больше всех», – скорбел безутешный художник Денон. «Мы все любили его», – еще через несколько лет вспоминал Бурьен.
Память Сулковского почтили и официально. Бонапарт, докладывая Директории о смерти адъютанта, закончил рапорт словами: «Это был многообещающий офицер». Спустя неделю по приказу командующего Восточной армией на северо-восточной окраине Каира началось строительство двух фортов, которые должны были охранять город от вторичного бунта. Один из них в память убитого повстанцами генерала был назван фортом Дюпои, второй – фортом Сулковсхого.
Через сто пятьдесят лет после описанных событий польский герой дождался чудесной эпитафии в книге дважды лауреата Французской Академии и профессора Сорбонны историка Марселя Рейнара:
«С Сулковским погиб великолепный представитель того поколения, которому было двадцать лет, когда рухнула Бастилия, один из тех молодых людей, которые полной грудью вдохнули воздух французской бури и посвятили себя служению новому идеалу. Столько других отреклись от него, когда время приглушило их горение, когда обстоятельства сыграли на их честолюбии. Они „возвысились“ или обратились к иным делам. Сулковский, умерший молодым, всегда служил только свободе, познанной им и так страстно любимой с той минуты, как только он вышел из отроческих лет. Вдохновляемый ею, он отдал ей свои обширные и поразительные способности.
Он любил ее исключительной любовью, всей силой несокрушимой воли и мощного ума… Он был якобинцем, этот польский Сен-Жюст, но только без заключительной гильотины».
Последние, три слова из характеристики Рейнгарда в сопоставлении с таинственными обстоятельствами гибели Сулковского во многом теряют свое оптимистическое звучание.
Памятник в Каире
Начну с того, что приведу один документ. Просматривая переписку Общества польских республиканцев[18] в библиотеке музея Чарторыских в Кракове, я наткнулся на письмо, которое непременно должно войти в эту книгу. 14 августа 1799 года, то есть спустя десять месяцев после смерти Сулковского и через два месяца после кровавой битвы на Треббии, в которой был почти уничтожен легион Домбровского, не установленный по имени варшавский заговорщик писал находящемуся в Париже Юзефу Каласантию Шанявскому:
Ты пишешь, что для Франции и для нас настали мрачные времена, что мы имеем друзей в военном министре[19] и в Жубере, в этих близких друзьях Сулковского; ты печалишь нас, утешаешь и заставляешь единовременно, чтобы сердца наши скорбели об утрате этого многообещавшего Человека и Поляка, с коим было связано столько надежд; они еще больше жаждут предаться этой величественной скорби, и посему просим тебя, дабы ты, кто его хорошо знал, прославил его память хвалебным словом и нам бы то письмо прислал. До нас уже дошла ужасная весть о смерти наших сородичей, но смерть эта приносит славу павшим и оставшимся в живых полякам и преумножит число защитников и мстителей. Воспламени этими павшими за французское дело жертвами умы французских республиканцев, дабы споспешествовали быстрейшему созданию наших легионов…
Удивительно трогает это старое письмо – посмертное приложение к биографии нашего героя. Безымянный революционер на родине добивается некоего символического акта примирения между враждовавшими при жизни патриотами – Сулковским и легионерами Домбровского. Домогаясь от руководителя левого крыла эмиграции, чтобы общая жертва, принесенная павшим, была использована для воодушевления французских республиканцев в деле «быстрейшего создания наших легионов», он одновременно так прекрасно подводит итог трагической деятельности Сулковского и вновь вводит одинокого египетского партизана в главное русло борьбы за независимость.
К сожалению, нам не известно содержание «хвалебного слова» Сулковскому, которое наверняка прислал республиканцам на родине Юзеф Каласантий Шанявский. Однако нет никакого сомнения, что герой Эль-Сальхия еще долгие годы после смерти участвовал в сражениях за независимость своего народа.
Легенда о жизни и смерти Сулковского, культивируемая польскими патриотами различных политических убеждений, подавалась двояко. Сторонники Наполеона, видящие в нем освободителя Польши, вспоминали Сулковского как пламенного патриота, неустрашимого солдата и одного из ближайших соратников «бога войны». Известно, например, что князь Юзеф Понятовский, домогаясь от императора освобождения Польши, неоднократно ссылался на «клятвы, данные героическому Сулковскому».
Польские же республиканцы помнили прежде всего о том, что патриотизм Сулковского был неразрывен с его революционным мировоззрением, помнили о его своеобразном «интернационализме», проявлявшемся в нерушимой солидарности с французскими и итальянскими революционерами, и о его враждебном отношении к диктаторским устремлениям Бонапарта. Именно этого характера легенда воодушевляла несколько десятков польских легионеров, которые в 1800 году вместе с французскими и итальянскими якобинцами принимали участие в парижском «заговоре Оперы», завершившемся неудачным покушением на первого консула.
Насколько жива была еще память о Сулковском в период великой эмиграции, свидетельствует событие, которое разыгралось в Каире в 1834 году. Героем этого события был генерал Генрик Дембинский, один из руководителей восстания 1830 года.
Генерал Дембинский прибыл в Египет летом 1833 года в качестве главы военной комиссии, посланной консервативными кругами польской эмиграции в Париже. Целью миссии было выяснить, нельзя ли в только что организующейся египетской армии найти место для какого-то числа рассеянных по свету польских офицеров.
Вице-король Египта паша Магомет Али и его сын, прославленный военачальник Ибрагим, приняли генерала очень милостиво и пожаловали ему высокую должность «организатора армии». Дембинский был хорошим солдатом, но, к сожалению, не обладал дипломатическими способностями, необходимыми для столь важной миссии, порученной ему в Париже. Он принялся за нее слишком поспешно, не очень продумав все. Не имея еще окончательного согласия вице-короля и Ибрагима, он начал приглашать в Египет большие группы поляков. Эту неосмотрительность использовали агенты держав, разделивших Польшу, которым присутствие польских офицеров-повстанцев в египетской армии было отнюдь не на руку.
Спустя несколько месяцев, в феврале 1834 года, когда генерал по своим служебным делам находился вдали от столицы, в каирской газете появилась провокационная заметка о корабле, везущем в Александрию четыреста вооруженных польских офицеров, готовых силой высадиться на египетскую землю.
Магомет Али, ошеломленный перспективой международных политических осложнений, не проверив известия и не дожидаясь Дембинского, издал декрет, запрещающий всем польским эмигрантам высадку на египетской территории.
После возвращения генерала между вице-королем и Дембинским дошло до резкого обмена обвинениями и взаимных упреков в злоупотреблении доверием. Вспыльчивый Дембинский подал в отставку и вскоре навсегда покинул Египет. В результате этого скандала окончательно рухнула идея создания в Египте крупного центра польской эмиграции.
Перед отъездом из Египта оскорбленный генерал решил посрамить правителей этой страны рыцарским – и таким польским – жестом. Он не принял пожалованных ему вице-королем денег, а принцу Ибрагиму вернул полученных от него в подарок арабских коней. Поскольку Ибрагим принять коней обратно не согласился, Дембинский их продал, а вырученные деньги пожертвовал на… памятник]Озефу Сулковскому.
