Не одно проклятие сорвалось тогда с уст солдат по адресу Директории, Бонапарта, офицеров, а пуще всего ученых. Все проклинали страну, которую изображали им в таких привлекательных красках. Даже генералы распускались до того, что бросали шляпы на землю и топтали их.
Уныние становилось всеобщим. Ему поддались и такие выдающиеся полководцы, как генерал Клебер (позднее принявший у Бонапарта Восточную армию), который в сентябре попросил разрешения вернуться во Францию. Теперь, когда для всей армии путь на родину был отрезан, каждый страстно мечтал о своем собственном возвращении. В связи с этим вспыхивали постоянные столкновения между рядовыми и офицерами. Среди рядовых ходили слухи о предполагаемом бегстве генералов. Солдаты несли вдоль побережья добровольно караульную службу, чтобы контролировать, кто садится на отплывающие сирийские и греческие корабли.
Историки утверждают, что как раз в этот период всеобщей подавленности и нарастающего разлада ярче всего проявился организаторский гений Бонапарта. Потерпев крушение в своих далеко идущих планах захвата Африки и Азии, встревоженный ходом событий во Франции, сталкиваясь с бесчисленными непреодолимыми препятствиями, главнокомандующий Восточной армией делал титанические военные и дипломатические усилия, чтобы утвердить французское господство в захваченной стране. Султана в Константинополе он уверял в своих дружественных намерениях по отношению к Порте, продолжал энергичное преследование мамелюкских войск, устанавливал в Египте новую административно-правовую структуру, проводил экономические и социальные реформы, рассматривал возможности строительства Суэцкого канала и одновременно делал все, чтобы привлечь на свою сторону аборигенов, доходя до того, что склонял своих генералов к женитьбе на мусульманках и к перемене вероисповедования (генерал Мену), даже официально провозгласил, что он сам исповедует учение пророка, только с некоторыми мелкими отступлениями ритуального порядка.
Столь же импонирующей, хотя и в несколько меньших масштабах, выглядела в это время деятельность Юзефа Сулковского.
11 августа 1798 года недавний герой, отличившийся под Александрией и пирамидами, стал главным героем кровавой битвы с конницей бея Ибрагима под селением Эль-Сальхия. Во главе двух гусарских эскадронов и конных стрелков он совершал дерзкие налеты на полчища вооруженной с ног до головы мамелюкской кавалерии и собственноручно сваливал с седла самых опасных противников. Отвага, решимость и полное презрение к смерти, выказанные им в этой битве, вызывали у всех удивление и восхищение. Под конец он рухнул на песок, получив две пистолетные пули и семь тяжелых ран от дамасских сабель.
Бонапарт, который и на сей раз наблюдал за сражением, произвел Сулковского в следующий чин: эскадронный командир стал бригадным.
Не прошло и шести недель с момента высадки в Египте, а «вековечный» капитан времен итальянской кампании чудеснейшим образом стал полковником.[17] Это позволяет уже со всей решительностью заявлять, что в предыдущие годы карьера Сулковского тормозилась умышленно.
Второе молниеносное производство Сулковского заставляет некоторых его биографов делать выводы, заходящие еще далее. Они предполагают, что Бонапарт произвел Сулковского в командиры бригады только потому, что уже не верил в то, что тот долго проживет. Романтический Ортанс Сент-Альбен, основываясь на словах Бонапарта в одном из рапортов Директории, утверждает со всей серьезностью, что корсиканец обладал удивительным даром предвидеть близкую смерть подчиненных.
Но Юзеф Сулковский не погиб под Эль-Сальхия. Из его искалеченного тела извлекли пистолетные пули, рубленные раны очистили, а потом всего облепили пластырями. Этих пластырей он уже не снял с себя до гибели, которая наступила спустя десять недель.
Два с половиной месяца поправки после Эль-Сальхия, являющиеся одновременно последними месяцами жизни нашего героя, – это, по-моему, самый героический период его биографии. То, что он сделал в это время, лучше всего показывает, какая огромная физическая энергия таилась в этом романтическом рыцаре «слабого телосложения» и насколько необычными были его интеллектуальные возможности.
Тяжело раненный, чудом спасшийся от смерти, он уже не мог воевать. Поэтому он был направлен выполнять гражданские задачи и замялся главным образом сотрудничеством с сопровождающими армию учеными.
Участие в египетской экспедиции свыше ста пятидесяти ученых и художников было несомненным завоеванием французской революции. Никогда и нигде до этого (за исключением разве что Древней Греции) ничего подобного не практиковали. Но новаторский эксперимент, как и большинство экспериментов, на каждом шагу встречал неприязнь и недоверие окружающих. Одуревших от солнца, обессилевших и страдающих от жажды солдат Восточной армии приводил в ярость вид ученых «бездельников», разъезжающих на ослах под зонтиками.
Известный приказ Бонапарта перед битвой под пирамидами: «Ослов и ученых на средину», отданный, несомненно, с самыми благими намерениями, привел к окончательному осмеянию членов исследовательской экспедиции. С этой минуты солдаты называли их не иначе, как только «ослами». Пренебрежительное отношение к «ослам» разделяло и большинство офицеров во главе с адъютантом Жюно (будущим герцогом д'Абрантес), которого, как я уже упоминал, Бонапарт насильно заставлял заниматься самообразованием.
Отважные покорители Александрии не могли предвидеть, что единственным прочным и имеющим значение для мира достоянием их неудачной египетской экспедиции будут именно труды презираемых «ослов»: первые проекты Суэцкого канала, сделанные инженерами Лёпером и Сен-Жени, и рисунки художников Денона и Дютертра, которые пробудят в молодом гениальном Шамполионе стремление расшифровать древнеегипетские иероглифы.
Высмеиваемые и презираемые солдатской средой, интеллектуалисты с первой же минуты оценили дружественное отношение и покровительство образованного адъютанта командующего. Об этом говорят чудесные воспоминания в их трудах и записках. Я не хочу здесь преувеличивать роли Сулковского, но мне кажется весьма вероятным, что как самый первый информатор и советник Бонапарта по восточным делам, а вместе с тем единственный выдающийся интеллектуалист в его штабе, он должен был сыграть большую роль в самом учреждении «научно-художественной миссии». Во всяком случае, из писем известно, что он с самого начала был в близком контакте с учеными, что лично подготавливал для них научное снаряжение, что исполнял обязанности связного между руководством исследовательской группы и Бонапартом.
В то время как Сулковский боролся со смертью в полевом лазарете в Эль-Сальхия, в Каире готовились к торжественному открытию Египетского института. Это восточное отделение Французской Академии, сосредоточившее выдающихся научных деятелей экспедиции, должно было служить «расширению прогресса и просвещения в Египте, исследованию, изучению и публикациям в области натуры, промышленности и истории Египта, подготовке суждений по вопросам, в коих будет надобность со стороны правительства…»
В подобного рода предприятии интеллектуалист Сулковский не мог не участвовать. Сразу же после выхода из госпиталя герой Эль-Сальхия был введен в состав института как член секции политической экономии. Едва делая первые шаги после ранения, он уже принялся за свою новую работу со свойственной ему страстью. О круге и разнообразии его занятий лучше всего свидетельствуют отчеты очередных научных сессий.
На торжественном заседании в день открытия, 23 августа 1798 года (следовательно, через неполных две недели после битвы под Эль-Сальхия), Сулковский вошел в состав комиссии, которая должна была собрать для Бонапарта необходимые материалы относительно «египетского законодательства, организации гражданских и уголовных судов, состояния просвещения и возможных и отвечающих пожеланиям населения улучшений, кои в этих областях надлежало бы провести».