— Слышь, Ваня, заметил ты, этот ханыга с фотоаппаратом уже третий раз заглядывает? Чего это?
Рябинин равнодушно пожал плечами и не оторвался от окна, в которое смотрел или просто отвернулся, чтобы с мыслями наедине побыть.
А молодой человек в свитере не по сезону, в туристических брюках, с фотоаппаратом и большой планшеткой на боку снова заглянул в купе и на этот раз задержался в дверях, осматривая обоих стариков.
— Извините, я не помешаю вам, если сяду здесь?
— Места не закуплены! — не очень-то радушно ответил Селиванов. Но парень сел именно рядом с ним, правда, на почтительном расстоянии.
— Турист? — спросил Селиванов, не скрывая недоброй интонации.
— Художник я… У вас, кажется, был тут серьезный разговор… Я не решался помешать…
Рябинин взглянул на него бегло и снова отвернулся.
— Извините меня, пожалуйста… — неуверенно продолжал тот, обращаясь как раз к нему, — я художник… мне нужен типаж… то есть я хочу сказать, если позволите, я попробовал бы рисовать вас…
— Вань, слышь! — окликнул Рябинина удивленный Селиванов. Тот пожал плечами и тоже удивленно посмотрел на парня.
— Зачем тебе?
— У вас, как бы это сказать, лицо очень характерное… для художника находка…
— Ишь ты, находка! — ревниво откликнулся Селиванов, и, уловив эту ревность, художник поспешил объяснить, чтобы предупредить неприязнь.
— Всякий человек по-своему неповторим, но мне для работы определенный типаж нужен…
— Рисуй, коли он тебе понравился! — прервал его Селиванов. — Только все ли твой глаз подметить способен?
Торопливо раскрыв планшетку, парень вынул чистые листы, подложил картонку, достал два карандаша и тем, что потоньше, сразу черкнул несколько кривых линий. Электричка дергалась и моталась, и руки его напрягались. Селиванов же отодвинулся, показывая, что его это баловство нисколько не интересует. Но какое-то беспокойство мешало ему сохранить равнодушный вид, и он то и дело зыркал глазами на карандаш, торопливо бегающий по бумаге; но что там происходи-ло, видеть не мог, потому что далеко отодвинулся.
— А ты бы все ж объяснил мне, темному человеку, чего это ты именно его рисуешь?
— Ну, я не только его, я многих рисовал. Если хотите, покажу! — Он было полез в планшетку, но Селиванов махнул рукой.
— Кого ты там рисовал, это твое дело! А вот он тебе чем приглянулся? Борода, что ли, понравилась?
— И она тоже! — улыбнулся художник. — Когда-то с таких лиц писали святых…
— Слышь, Иван, к святым тебя причислили!..
И Селиванов залился нервным смешком. Рябинин не то чтобы смутился, но почувствовал себя неудобно и нахмурился, косо взглянув на художника.
— Значит, облик тебе его понравился? — язвительно хмыкнул Селиванов. А где он этот облик заработал, не хочешь знать?
— Андриан! — одернул Рябинин.
— Да молчу, молчу! Это я так…
Но парень перестал рисовать и, вопросительно взглянув на Селиванова, уставился на свою модель. Потом сказал задумчиво:
— Мой дед по матери тоже… заработал, как это вы сказали, облик. Только совсем другой… У него тоже была борода… А под бородой — страх…
— А у него что ты видишь под бородой? — съехидничал Селиванов.
— Теперь уже не знаю, — тихо ответил парень, взглянув на листок. — А сначала… все наоборот…
— Да уж будь уверен, — гордо заявил Селиванов, — мы не из того дерьма вылеплены, что твой дед! Мы сами кого хошь на страх возьмем!
— Ну почему же, — возразил художник, — мой дед — из старых коммунистов! С бандами воевал, коллективизацию проводил. А вернулся оттуда в страхе и умер… почти от страха… Я его, конечно, не сужу, там не курорт…
— Не верю, что сможешь нарисовать! — категорически заявил Селиванов. Докажи, что можешь! Рисуй! А то уже Иркутск скоро!
— Почему вы не верите? Вы же не видели…
— Рисуй, потом поговорим! Во! К нам еще пассажиры!
Животом проталкивая впереди себя громадную корзину, полную, видимо, ягод и поверху закрытую листом осины, в купе втиснулась полная низенькая женщина лет пятидесяти, в мужском пиджаке, юбке чуть ли не из солдатского сукна и в резиновых сапогах. И хотя Селиванов довольно приветливо встретил ее, она усаживалась и устанавливала корзину с таким видом, будто отвоевы-вала принадлежащее ей по праву, но присвоенное кем-то. Красными, слезящимися глазами враждебно осмотрела всех, поджала губы и уставилась в точку между художником и Селивано-вым. Поезд дернулся.
— У, гад! Будто не людей везет, а скотину! — проворчала она зло.
— Ягодку собирала? — елейно спросил Селиванов.
— А чего ж еще! Будь она проклята! — ворчливо ответила женщина.
— А кто ж неволит-то?
Она насупилась.
— А ты попробуй на мою зарплату пожить, потом спрашивай!
Глаза ее сильней покраснели и заслезились.
— А у нас тут вот художник… — Селиванов кивнул на паренька, — хошь, он твой портрет накатает во всей красе?
— С жиру бесятся! — отрезала она, отворачиваясь с обидой.
Художник удивленно взглянул на нее, на Селиванова и снова на нее.
— Почему же? Это моя работа…
— Работа! — презрительно хмыкнула женщина.
— А ты бы попробовал за прилавком десять часов простоять да три тонны картошки перевешать! А тебя еще кто хошь обгавкает как собаку! А домой придешь, там свой паразит нажрется как свинья, и обмывай его!..
— А ты прогони его да работу полегче найди! — посоветовал легкомысленно Селиванов.
— Дурак старый! — закричала она, всхлипывая.
— Такие, как ты, баб до сроку в гроб и загоняют! Убивать вас надо, паразитов!
— Зачем шумишь? — сказал спокойно Рябинин.
— У каждого своя беда.
— Да у тебя-то какая?
Но, взглянув в лицо Рябинина, сникла, швыркнула носом и замолчала. И все молчали, пока в окне не блеснула слюдою Ангара. Поезд прибывал в Иркутск. Ни с кем не прощаясь, женщина, водрузив корзину на живот, выкатилась из купе.
— Ну, покажь, что намалевал!
— Не успел! — буркнул художник.
— Э! Так не пойдет! Покажь! — потребовал Селиванов.
Рябинин тоже поглядывал на листок. Селиванов взял рисунок, и лицо его помрачнело. На нем был Иван, всякий узнал бы. Но еще больше там был тот самый святой, чей образ висел в доме Рябинина. И Селиванову стало так тошно, что он, не показав рисунок Ивану, сунул его художнику.
— Убери свое малевание!
Парень пожал плечами.
— Спасибо! До свидания! — сказал он холодно и выскользнул из купе.
— Тебе ни к чему видеть было, — угрюмо пояснил Селиванов. — А то начнешь на лопатках крылышки выщупывать! — Он покачал головой. — Надо же! Сопляк совсем, в мозгах понос, а рука умная! Как это так может быть, чтобы рука умней головы была? И ты вот что мне скажи, Иван: почему люди своим хомутам преданы? Вот эта баба. Пошто терпит и мужика своего и каторгу? Я бы повесился! Как можно жизнь терпеть, когда она нестерпима?! Ведь баба волчицей стала с такой жизни, а за хомут держится! Ты приглядись, Ваня: все злы, как волки, а все пашут и пашут, и копытами не взбрыкнут! Зверь и тот умней, он ищет, где лучше! Пасти обидчикам рвет! Ведь вот заяц, к примеру, на что трусливая тварь, а если коршун его на пустыре берет, так он на спину хлопается и когтями коршуну кишки выпустить может! А с людьми-то что сталось? Промеж собой хуже волков, а с волками хуже зайцев!
— Приехали… — Иван поднялся и снял с верхней полки чемодан.
Селиванов вздохнул и тоже поднялся. Они вышли последними.
— На трамвае поедем?
— Ты что, рехнулся? — гордо вскинулся Селиванов. — Я по тайге всю жизнь мотался, чтобы на этой трясучке ездить? — И потащил Рябинина к стоянке такси.
— Куда поедем, диды? — весело спросил парень-таксист.
— За Ушаковку! — важно ответствовал Селиванов, разваливаясь на сидении. Рябинин, покосившись на счетчик, как на ползучего змееныша, тоже устроился удобнее, а откинуться на сидение его заставил лихой рывок таксиста.
— Ты помягче, помягче! Нам прыть ни к чему, — проворчал Селиванов.
С ангарского моста открылся вид на Иркутск. Иван вздохнул без сожаления.
