— Ну, вот и все, дружище! — сказал Филька собаке. — Сейчас мы с тобой устроим прощальный фейерверк твоему хозяину. Это максимум, что мы можем с тобой сделать для него! — Он хотел погладить собаку, но пес увернулся от его руки, подбежал к порогу, внюхиваясь и вздыбливаясь загривком.

— Нет, — успокаивал его Филька, — это будет не страшно, это будет величественно, как величественно всякое сознательное уничтожение, ибо что есть всякое сознательное уничтожение, как не возвращение к праматери, то есть к ничто?!

Филька просто не решался чиркнуть спичкой и потому словоизливался, не особенно вдумываясь в слова, так как эти слова были не от мысли, а от тренировки в болтовне. Что-то останавливало Фильку, может быть, подозрение в театрализации событий; ему именно сейчас хотелось быть до предела искренним перед самим собой, хотелось видеть свои действия необходимыми и естественными.

Но сейчас уже ничто не могло остановить Фильку в замысле, поскольку замысел был сценарием его поведения, и, в конце концов, он так хотел, так было нужно ему…

С четырех углов вспыхнуло зимовье. Исступленно залаял Рекс. Через мгновение четыре языка пламени поднялись над скатом крыши. Филька подошел к раскрытой двери, рукой прикрываясь от нарастающего жара, бросил внутрь зимовья горящую тряпку и, захлопнув дверь, отскочил прочь. До этой минуты молча работавшее пламя заговорило всеми звуками пожара — треском, свистом, шипением. Огонь вырвался из окон, как только с треском разлетелись стекла, и неистово заплясал по стенам.

Филька, зачарованно глядя на пожар, декламировал громко:

— Я почти завидую тебе, Степан! — патетически воскликнул он, когда зимовье превратилось в один неукротимый рывок огня. В зимовье рвались патроны в Сашкином и Степановом патронташах. Охрипший и перепуганный Рекс отступил на поляну, глотая на глазах чернеющий снег. Рядом вырастало другое пламя — занялась поленница с дровами и навес.

— Ну, пора! — сказал Филька. — Пора произнести главную фразу. Итак:

А ушедший в ночные пещеры…

— Да, что же остается ушедшему в ночные пещеры или в заводи тихой реки?

И если прекратить балаган мыслей, то окажется, что его коронная позиция невмешательства потерпела полное фиаско. Оказалось, что от неучастия до соучастия грань тонка, неуловима, и сам вывод этот есть пошлость, и получается, что шел он к оригинальности бытия путем банальности. Противно и грустно!

Знал ли он о Степановой страсти? Знал! Догадывался о том, что может произойти? Не совсем, но не в этом дело. Важен итог, что пришелся лично для него.

Он мечтал о событиях в своей жизни, которые бы изменили его, он дождался их, но какой ценой — ценой пошлой ситуации соучастия!

Над этой строчкой еще предстоит думать, но если верить логике стиха, смерть он уже выбрал себе, она предопределена случившимися событиями, хотя именно сейчас он выбирает как раз наоборот — выбирает жизнь. Он надеется, что это действительно выбор, совмещающий в себе принятие необходимости. Разве он не понял, что «ушедший» — вовсе не есть принципиальное качество бытия, если все равно "не избегнуть доли кровавой". Значит, отныне и до конца дней своих предстоит ему выбирать между созидающим башню и «разрушающим» ее, ибо в этом выборе есть свобода "в доле кровавой".

Все!

Пафос пожара к тому времени спал, теперь огонь добросовестно работал, уничтожая до золы, пепла и дыма все, что оказалось предоставленным в его распоряжение. Все звуки сошлись теперь в один рабочий шум пожара. Вместе с этим падала тональность Филькиных рассуждений. Теперь что-то стало тревожить его, словно забыл он что-то за всем этим спектаклем, устроенным в честь Степана, но исключительно в свою надобность. Тревога отразилась и на движениях его, он вдруг забегал по поляне вокруг огня, словно искал, чего бы еще подбросить в огонь, хотя тому и без этого хватало работы.

Вдруг Филька замер на месте. Конечно! Опять он свалял дурака! Катя до тракта не дойдет. Это же ясно, как божий день. Хорошо, если Моня уговорит ее заночевать в бараке. А если нет? Моня беспомощен. Это не Степан. Будь же проклята вся его философия, эта омерзительная привычка заниматься собой, как центром мироздания. Мочи больше нет, как противен сам себе!

— Рекс! Пошли! — крикнул он резко и громко и, даже не взглянув прощально на пожар, быстро надел камусы, оставленные в стороне у кедра, и двинулся по тропе. "Если я и сейчас опоздаю, то…" Он не успел подумать дальше, его остановил вой Рекса за спиной. Собака не пошла за ним. Она осталась около хозяина. "Вот завидная последовательность поведения! — с горькой усмешкой подумал Филька. — Что ж, собака сделала выбор! Ей предстоит сдохнуть с голоду!"

Эти строки Филька произнес уже на ходу.

В общем-то он спокоен. События, как ни трагичны они оказались, тем не менее в их развитии явно просматривается логическая завершенность, и больше, пожалуй, уже ничего не должно произойти. Человеческие трагедии нелепы лишь постольку, поскольку не выявлена внутренняя динамика предшествующих событий и действий. Завязавшийся узел ликвидирован македонским способом, внутренний антагонизм снят драматическим исходом, далее предстоит вступить в соприкосновение с последствиями, которые по своему характеру вполне управляемы.

Личная его, Фильки, задача — взять под контроль последствия, направить их в разумное русло, обеспечить возможность оптимального решения личной судьбы каждого из оставшихся героев драмы. Эта задача как раз для него. Никто другой не справится с ней так спокойно и хладнокровно, как умеет это делать он. Теперь настало время его подвига. Все остальные уже совершили свое добро и зло, он же еще должен добро и готов к тому!

Филька вышел на спуск, не сбавляя хода. Лыжня была отличной. На поворотах камусы меняли направление без малейших усилий с его стороны. Увеличивалась крутизна, и Филька лихо присел, набирая скорость. При такой твердой и глубокой лыжне можно было позволить большую скорость. Деревья и пни замелькали как в ускоренном кадре, и уже шапку придерживал левой рукой, и слезы от ветра на глазах, и дыханию тяжело справиться со встречным потоком. Долететь до самого низа и выскочить на подъем — интересно, как высоко забросит его разбег?!

На очередном повороте глубокая лыжня не спасла от инерции. Правый камус воткнулся в борт лыжни. С полного хода Филька полетел вперед. В снегу камус наткнулся на занесенный снегом пень, и Филька с криком занырнул в сугроб. Боль в ноге помутила сознание, когда же через мгновение пришел в себя и попытался было выкарабкаться из сугроба, новый приступ нестерпимой боли опять чуть было не лишил его сознания.

— Спокойно! — потребовал Филька. — Разберемся.

Ему удалось перевернуться на спину, но удержаться от крика не смог. Замер. Нога от ступни и выше гудела. Он сел и, не шевеля ногами, разгреб с ног снег. Правая нога, застрявшая в ремне камуса, ступней была вывернута почти вовнутрь. Пошевелил и вскрикнул.

— Спокойно, — говорил Филька вслух. — Так не бывает! Растяжение, чепуха!

Но пошевелить ногой не мог, сдвинуться с места не мог, повернуться на бок, чтобы выбраться на лыжню, не мог.

— Так не бывает! — упорно повторил Филька, пытаясь обеими руками приподнять онемевшую ногу. Это ему удалось, и он все же перевернулся на живот. Но при первой же попытке ползти опять чуть не потерял сознание и притом зарылся в снег так, что пришлось немедленно разгребаться, чтобы не задохнуться. Еще было много попыток, но до лыжни так и не дополз. Так и лежал лицом в снег и беззвучно плакал…