– Черт, – сказал Гальс, не поднимая головы. – Нога болит.

Я достал котелок. Заранее приготовленные обеды, которые нам дали раньше, уже давно остыли и замерзли в металлической посуде; теперь содержимое напоминало какую– то требуху.

Все солдаты сделали то же самое открытие.

– Проклятье! – сказал Гальс. – Но разве можно выкинуть?

– А вы что думаете? – задал кто-то вопрос фельдфебелю, который разглядывал содержимое своего котелка.

– Эти мерзавцы, наверное, подсунули нам гнилье какое-то.

– Или недельную порцию объедков. Невероятно. В этом городе хватило бы еды, чтобы накормить дивизию.

– Есть невозможно… Застревает в зубах!

– Придется часть оставить.

– Нет, не придется, – прорычал, обращаясь к нам, фельдфебель. – Дорога дальняя, а еды и так не слишком много. Выбросите мясо, если не нравится, и ешьте все остальное.

Гальс, никогда не отличавшийся привередливостью, засунул в пасть нечто, напоминающее котлетку. Две секунды спустя он сплюнул в снег.

– Тьфу! Какая гадость! Эти гады, наверно, сварили большевика.

Несмотря на отчаянное положение, мы расхохотались. Гальс, который уже давно предвкушал обед, видя, что произошло с пищей, впал в бешенство. Учитывая его габариты, подобные сцены всегда производили впечатление. Выкрикивая проклятия, он со всех сил пнул котелок; тот пролетел над сугробом и упал. Последовало молчание, кто-то рассмеялся.

– Теперь тебе полегчало? – спросил молодой солдат, стоявший рядом со мной.

Гальс повернулся, но ничего не сказал. Затем он пошел, чтобы поднять котелок. Я начал поглощать смесь, заправленную гнилым мясом. Гальс совсем упал духом. Он собрал содержимое котелка, разбросанное по снегу. Несколькими минутами позже, проклиная судьбу, мы вдвоем поглощали мой паек.

Фельдфебели назначали караульных. Перед нами встал вопрос: где провести ночь? Уже и так закоченевшие, мы не знали, куда пристроить спальные мешки. Одни вырыли ямки в снегу; другие устроили себе нечто вроде шалаша, используя солому, предназначенную для лошадей; третьи грелись от лошадей, которых заставили лечь. Мы не впервые проводили ночь под открытым небом, но всегда была хоть какая-то защита от холода. Мысль о том, что придется спать среди поля, наводила на нас ужас. То здесь, то там обсуждали положение. Предлагали идти, пока не попадется на пути какая-нибудь деревня или хотя бы дом. Говорили, что, если мы останемся на месте, до утра половина из нас не доживет.

– До деревни не меньше трех дней пути, – сказал фельдфебель. – Надо постараться устроиться получше и спать в таких условиях.

– Если бы можно было развести костер! – воскликнул один солдат. Он стучал зубами и говорил чуть не плача. В ужасе от открывающихся перспектив, мы сделали все, что было в наших силах: переложили груз на санях так, чтобы между ящиками со взрывчаткой хватило места для нас обоих. Несмотря на то что в таких условиях спать совсем небезопасно, мы предпочли смерть от взрыва гибели от окоченения.

В таких условиях мы провели две недели. Для многих эти две недели оказались фатальными. На третий день двое подхватили воспаление легких. В последующие дни появились обмороженные. Вначале поражаются открытые части лица, а затем и остальное тело, даже если оно укутано. Спасались, покрывая лица толстым слоем желтого крема, отчего внешний вид становился смешным и жалким. Двое солдат, обезумевших от отчаяния, сбежали из роты и затерялись в безбрежных заснеженных просторах. Еще один, совсем юный, звал маму и часами плакал. Мы и утешали и проклинали его за то, что несчастный не давал нам спать. К утру, после того как он на некоторое время затих, нас разбудил звук выстрела. Мы нашли его чуть поодаль: он пытался положить конец кошмару, но не рассчитал и промучился до полудня.

Мои ноги, подвергавшиеся ужасным пыткам – непрерывной ходьбе и непрекращающемуся морозу, вначале ужасно болели, но вскоре я почти перестал их чувствовать. Позже, когда нас осматривал врач, я обнаружил, что на ноге три пальца стали пепельно-серого цвета. Ногти пристали к двойной паре вонючих носков, которые я снял для осмотра. В результате болезненного укола мои пальцы были спасены от ампутации. Мне до сих пор не верится, что кто-то из нас остался в живых после этого ада. Особенно меня удивляло, что я до сих пор жив – ведь я никогда не отличался особым здоровьем.

Теперь наконец-то я узнаю, что значит воевать на фронте – мне предстоит столкнуться с тем, что намного превосходит худшее из уже испытанного.

Бункеры и ангары временного аэродрома люфтваффе послужили нам местом отдыха, без которого просто нельзя было обойтись. Войска люфтваффе оставили бoльшую часть поля: им пришлось уйти на запад. Но некоторые боевые самолеты еще оставались там, наполовину разобранные, обледеневшие. Бoльшую часть оборудования штаб вывез на салазках, ведомых тракторами.

В этих более-менее удобных условиях нам дали несколько дней отдыха. Однако, как только мы немного пришли в себя, власти перебросили нас в самую гущу событий. Для бойцов, воюющих в этом секторе, наша рота стала неожиданным подкреплением. Нас разделили на отряды и поручили разные задания. Три четверти роты поставили на подготовку позиций для 77-миллиметровых орудий и даже для малокалиберных пулеметов. Это означало, что надо разгрести огромные массы снега и взяться затем за землю, которая была тверже камня, которую разбивали кирками и взрывчаткой.

Гальсу, Ленсену и мне удалось попасть в один отряд – тот, которому поручили доставку припасов и вооружения пехотному подразделению, находившемуся в десяти километрах отсюда. Нам дали пару салазок, каждая из которых была запряжена тройкой степных пони. Расстояние было невелико, оснащены мы были гораздо лучше, чем во время последней трагической экспедиции, и думали, что туда и обратно доберемся за день.

Нас было восемь человек, включая сержанта. Я находился на вторых санях, на которых везли гранаты и магазины для крупнокалиберных пулеметов. Усевшись на салазках, я мог вдоволь насладиться видом пустынных окрестностей. Изредка из белой от снега земли появлялись чахлые деревца. Казалось, они участвуют в неравной борьбе с безбрежной белизной; она их одолевала, медленно, но верно. Больше в этих краях, где, должно быть, обитали только волки, не было видно ничего – лишь бледное серо-желтое небо. Казалось, мы достигли края земли.

Через некоторое время мы вышли на тропинку. У края густого леса, откуда-то из-за деревьев, появился солдат и остановил первые сани. Перебросившись парой слов с сержантом, он отступил, пропуская нас. Мы въехали в лес, где увидали пулемет в действии. Его обслуживали двое солдат. Еще дальше виднелся целый муравейник: солдаты, бесчисленные палатки, орудия, легкие танки, мортиры, поставленные на полозья. Забитую лошадь подвесили на дерево, солдаты в шинелях, запачканных кровью, превращали ее в бифштекс. Нас спрашивали, не привезли ли мы почту, и разражались ругательствами, когда узнали, что писем с нами нет.

Офицер проверил документы. Рота, которую мы обслуживали, находилась восточнее. С проводником-адъютантом мы продолжили путь через леса, в которых скрывалось три, а то и четыре тысячи человек, а затем пересекли целый ряд небольших полупустых холмов; я и сейчас как будто вижу их перед собой. Белый снег пересекали три телефонных провода, слегка засыпанные.

– Вот мы и на месте, – сказал адъютант. Он ехал верхом. – За опушкой попадете под обстрел противника, так что не жалейте лошадей. Следуйте по проводу. Рота, которую вы ищете, находится в километре отсюда.

Он отдал честь, как полагается, и ускакал. Мы взглянули друг на друга.

– Ну вот, снова начинается, – сказал сержант, несомненно, ветеран тылового обслуживания.

Он повел нас вперед, но неожиданно остановился.

– Попытаемся прорваться, придется действительно ехать как можно быстрее. Гоните лошадей. Если русские нас заметят, будут стрелять, но обычно до начала стрельбы проходит какое-то время. Если станет совсем жарко, санки с боеприпасами придется оставить: окажетесь от них на расстоянии меньше тридцати метров, мамочку придется забыть навсегда.